Деревенский дневник

освещенное историей русской литературы. Счастье ощущать себя в потоке истории, вместе со всеми. Он против неуважения к законам жизни и традициям литературы. Потому-то и нужна история, — история литературы в том числе.

Обаяние книги — в ее благожелательности: желания блага людям, всему происходящему. Эта благожелательность не примиренческая и не незлобивая. Он возмущается всякой несправедливостью и дорого обходящейся людям самоуверенностью и всезнайством. Его творчество публицистично и деловито. Он ратует за — новое, прочное новое, и поэтому благожелателен к тому доброму, что есть в старом. Но если в старом есть дурное, будь это хоть такая мелочь, как старинный обычай нанимать пастухов на стороне, — он против старого. Его книга руководствуется заботой о будущем и поэтому внимательна к традициям прошлого. Она непримирима и вместе с тем не узка, не замкнута в кругу предвзятых идей. Книги его интеллигентны в самом лучшем смысле этого слова, и он видит в передовых людях нашей деревни также думающих, интеллигентных людей.

Страница за страницей читая дневник, мы все больше проникаемся уважением к знакомым писателя, о которых он пишет, — и прежде всего к Ивану Федосеевичу. Это истый крестьянин и здраво думающий человек. Но вместе с тем мы проникаемся все большим уважением и к самому автору дневника, к его уважению к людям, к его чувству равенства со своими героями, к тому, что он не прочь с ними посовещаться, поучиться у них. Хотя нет у него и тени идеализации героев. Он заметит у них н недостатки, и темные стороны их быта.

Появляются у автора порой и злые мысли — о деятелях торговли или иных зазнавшихся местных руководителях, — но злые мысли эти неприятны ему не менее, чем факты, их вызвавшие.

Эти же черты, и в первую очередь отсутствие чувства собственного превосходства, подметил он у своих знакомцев и друзей, в первую очередь у Ивана Федосеевича и Николая Семеновича. Рассказывая о реставраторе Сергее Сергеевиче, беседующем с простой женщиной Натальей Кузьминичной (кстати, как мне нравится эта уважительная манера автора писать о своих героях, называя их по имени и отчеству!), он замечает: «Потому-то он, должно быть, так естественен и прост с нашей Натальей Кузьминичной, что не ставит себя по отношению к ней ни жрецом, знающим от нее скрытое, ни бардом, призванным ее воспевать».

Как это характерно и для самого Дороша! «Спесь на Руси всегда высмеивали», — это говорит Николай Семенович, и это принимает для себя автор дневника.

Заканчивая свои «Автобиографические заметки», Ефим Яковлевич писал: «Остается сказать, что именно тысячелетняя история Ростова помогла мне в этой моей работе (над „Деревенским дневником“. — Д. Л.), потому что настоящее не существует отдельно от прошлого, — только в Ростове, где за тысячу лет сложилась высокая культура земледелия, я увидел в колхознике наследника многих поколений крестьян, буквально выстрадавших свои знания и умения. В Ростове же я понял и то, что чувство истории вмещает нечто большее, нежели просто любовь к старине, что оно является категорией нравственной, так как позволяет человеку ощущать себя наследником прошлого и сознавать свою ответственность перед будущим».

Наша эпоха такова, что понять и оценить ее нельзя в масштабах десятилетий или даже одного столетия. И книги умного и благожелательного писателя Е. Я. Дороша, написанные о нынешних переменах в нашем селе под знаком тысячелетней истории этого села, как и под знаком ею будущего, надолго сохранят глубокий интерес Для советского читателя.

2. ХП.72 г. Академик Д. С. Лихачев

ОТ АВТОРА

В предлагаемом читателю дневнике нет и строчки вымысла, и это обстоятельство побудило меня изменить имена людей, о которых идет здесь речь, несколько иначе назвать городок и озеро, на котором он стоит, переименовать расположенные вокруг деревеньки и села. Городок я назвал Райгородом отчасти потому, что в таких маленьких городах, как это уже было замечено кем-то из наших писателей, каждое учреждение имеет в своем названии слово «рай», отчасти же потому, что такое имя могли ему дать первые славяне, приплывшие сюда около тысячи лет назад из Великого Новгорода и восхитившиеся «райской» прелестью здешних мест. Говорится же в одной из старинных местных рукописей: «Старейшие людие, обходя окрестные страны озера, видевша яко место то зело красно и мнози бяху ту ловы в дебрях лесных и во озере, обильные пажити, многочисленные борти и бобровые гоны, вельми удобно селитися им ту, и начаша жити ту себе».

Что же до озера, впадающих в него речек и окрестных деревень, то в их названиях, чуть измененных, я почти всюду сохранил древний корень, либо славянский, либо восходящий к тем временам, когда здесь жила меря, а в некоторых случаях просто восстановил забытое уже давнее имя.

Остается сказать, что в эти места я впервые приехал от одной из московских газет, где работал в ту пору разъездным корреспондентом. Это была обычная журналистская командировка. Я собрал материал, написал и напечатал очерк и, быть может, никогда не вернулся бы сюда, как это почти всегда бывает с газетчиком, но некоторое время спустя меня вдруг потянуло на берега озера Каово, в Райгород с его старинным кремлем, в раскинувшийся по склону холма Ужбол, в Любогостицы и Вексу, что стоят по берегам медлительных богатых рыбой речек, в древние Угожи, принадлежавшие некогда матери одного из гневливейших русских царей, во многие другие селения, каждое из которых куда старше Москвы. С тех пор я бываю здесь по нескольку раз в течение года, дольше всего, разумеется, летом, когда под неярким небом, вокруг зарастающего тростником озера, зеленеют болота и луга, кудрявится вереск, серебрятся овсы, вьются по грядам широколистые огурцы, торчат из черной земли капуста, и лук, и цикорий, желтеют, уходя к дальним холмам, пшеница с рожью, а на самих холмах, окаймляющих всю эту обширную котловину, стоят, затянутые сизой дымкой, островерхие леса.

То ли полюбилась мне здешняя скромная природа, то ли пришлись по душе люди, сноровистые, быстрые мыслью работники, чуть ли не тысячу лет возделывающие землю, — сказать трудно. Скорее всего, что и то и другое, да еще история этих древнейших на Руси поселений, и богатая событиями современность с ее хозяйственными, бытовыми и культурными проблемами, — скорее всего, что все это вместе взятое делает пребывание здесь интересным, заставляет ежедневно заносить в дневник увиденное и услышанное. Дневник назван мною деревенским, потому что и городок на озере живет деревней, и деревне без него никак не прожить.

Деревенский дневник 1954–1955

Остановка в лесу, километрах в ста с небольшим от Москвы. От шоссе в сторону уходит мягкий и пыльный, освещенный солнцем проселок. Мы остановились на поляне, под старой дуплистой березой. По ту сторону проселка тянется к небу округлый косогор. За косогором темнеет лес. На склоне косогора круто лежит серое чистое паровое поле. Оно неправильной формы, с закругленными краями, и как бы вписано в зеленый склон косогора. Тишина. Летают пестрые бабочки. В небе облака… И все это — середина июля.

* * *

На закате мы идем с Андреем Владимировичем в Бель, смотреть бекманию — отличную кормовую траву. Бель — это урочище под Ужболом, где еще два года тому назад было болото и росли кусты. Наталья Кузьминична, наша хозяйка, говорит, что когда-то здесь «водило». В 1952 году, об эту же пору, когда я впервые приехал в Ужбол, кусты были только что перепаханы. Я хорошо помкю, как лежали здесь большие пласты черной, торфяной земли. Из пластов торчали во все стороны запаханные ветки и корни. Земля