— Не успели, видать. Когда они только приехали, то послали одного в сторону города. Примчался он скоренько, что-то сказал им, они засуетились, засобирались да и ускакали в тот же час… Только все уже сделали, окаянные, Егора изурочили, парнишонку убили… — старуха опять завсхлипывала.
— Четвертого они и посылали нам навстречу, — сказал Мизинов Маджуге. — Задержать нас хотели, поискать в доме. Не удалось, промахнулся их казачок. Времени хватило только, чтобы скрыться.
— Что делать-то будем, Лександра Петрович? — выпытывал Маджуга.
— Что делать сейчас — ясно. Что дальше — ума не приложу. Несомненно одно: в покое нас в Харбине не оставят. Но, как говорится, Бог не выдаст… Больше всего меня сейчас заботит одно: кто поменял замок? Ясно, что это не суглобовская шайка. Кто же? Знаешь, Арсений, в чем одна из причин наших неудач в России? В том, что у белых никогда не было настоящей, профессиональной контрразведки. У красных была, у нас — нет. Все жеманничали да церемонились с военными преступниками, руки опасались выпачкать в крови. А теперь вот расплачиваться приходится… И какой ценой!.. Марковна, — обратился Мизинов к старухе, — мы сейчас отъедем в город. Ты не волнуйся, они больше не приедут. Я тебе обещаю, ты ведь веришь мне?
— Александр Петрович, батюшка… — снова заплакала старуха и ткнулась Мизинову в грудь. Он погладил ее, усадил на стул:
— Стереги мужа! Арсений, поехали!
6
Проверка хранилища, проведенная Кандауровым, успокоила Мизинова: все было цело.
— Теперь смотрите в оба, — наставлял Мизинов казаков. — С крышки не сходить ни днем, ни ночью. Хоть спите на ней, ясно?
— Ясно, ваше превосходительство, — отвечал Кандауров, высокий, под потолок, седоусый вахмистр. — Похоже, однако, что злоумышленника навряд найдем…
— Не злоумышленника, а врага, Спиридон Лукич. Врага! Не найдем, да и не надо. Их и так полно кругом. Сейчас самое главное — хранилище. В нем вся наша жизнь, все наше будущее. Арсений, — обратился он к хорунжему, — останешься за меня на два-три дня, мы со Спиридоном Лукичом наведаемся в Фаочинзу.
— Куда? — не понял Маджуга.
— В поселок к родным Ойхэ. Тело отвезем…
Выехали на рассвете: Мизинов, Кандауров и трое казаков. Тело Ойхэ везли на сменной лошади поперек седла.
Ехали не спеша. Маньчжурская степь полыхала зацветающим разнотравьем. Хотя Мизинов читал немало про Маньчжурию, сам здесь никогда не был. Когда кончал в училище, военные действия с Японией уже прекратились. А потому даже и предположить не мог, насколько здесь красиво!
Особенно понравился Мизинову один лесной ключ, называемый маньчжурами, как проведал неплохо понимающий местное наречие Кандауров у встречных крестьян, Спокойным. Ключ и правда был тихим, уютным каким-то, что вообще свойственно болотистым местам. А вода в нем была такая чистая, что глядеться в нее можно было, как в зеркало. Что казаки и сделали, начисто выбрившись в озерце на другой день похода.
Потом въехали в долину, вполне удобную для обитания. Здесь жили земледельцы, множество фанз лепилось к склонам холмов и вдоль шустрой речки, пересекавшей долину по глубокому распадку.
Миновав долину и перевалив небольшой увал, всадники въехали в большой дубовый массив. А там и до Фаочинзу было рукой подать.
К фанзе родителей Ойхэ подъезжали уже в темноте. Встречать вышел высокий старик с сучковатой рогатиной в руках и приятными чертами лица.
— Это отец Ойхэ, — объяснил Кандауров и поклонился старику. Тот тоже поприветствовал гостей и жестом пригласил их в дом. Мизинов и Кадауров прошли в фанзу, а трое казаков, спшившись, остались при лошадях.
Мизинов впервые увидел это китайское жилище. Фанза представляла собой помещение со стенами из еловых жердей, оплетенных ветками и обмазанных глиной. Вход прикрывала узкая дверь, сколоченная из тесаных досок, навешенная на ременных петлях. Два подслеповатых окошечка. Около фанзы, наверно, был небольшой огород, в темноте, естественно, не увидишь.
Внутри фанзы пахло глиной и чесноком. По стенам шли глиняные каны, похожие на русские лежанки. Внутри них для тепла проложены дымоходы. К левой лежанке примыкала печь с вмазанным в нее чугунным котлом. На жердях под крышей висели сухие початки кукурузы, охвостья от связок чеснока, ссохшаяся оленья шкура. В фанзе никого не было, старик-отец присел на один из канов и пригласил гостей сделать то же самое.
Мизинов с Кандауровым присели и не знали, как начать.
— Теперь самое скорбное, — шепнул Кандауров Мизинову. — Помоги Господь!
— Крепись, Спиридон Лукич, — подбодрил Мизинов. — Объясниться-то сумеешь?
— Не впервой. Я ведь, когда боксеры-то возмутились, уже в урядниках ходил. Маджугу с тех пор и знаю — он тогда перволетком числился.
Старик вежливо, не прерывая, слушал непонятную речь, внимательно вглядываясь в лица приезжих. Кандаурова он уже знал по прошлому году, а потому все внимание сосредоточил на Мизинове. Даже когда Кандауров начал говорить, старик все так же внимательно смотрел на генерала. И лишь когда до него дошел страшный смысл сказанных вахмистром слов, он враз моментально преобразился. Лицо посерело, осунулось, руки, сжимавшие палку, стиснули ее еще крепче и побелели.
Внезапно старик поднялся. Такой живости движений нельзя было и предположить в нем. Он воздел руки и зашелся в гортанном вопле. Долог и протяжен был этот вопль, сердце раздирало от муки и невыразимого страдания.
Кандауров наклонился к Мизинову:
— Сейчас он все свои ритуалы выполнит, какие надо. Нет, плакать он не станет — не принято, но проголосить все что надо — это да. Вы можете выйти перекурить, ваше превосходительство. Я уж тут останусь. После причитаний он сразу станет готовиться к погребению…
Мизинов вышел из душной фанзы на свежий ночной воздух. Небо чернело над поселком, ночь была звездная и холодная. Невдалеке пофыркивали кони да переговаривались казаки. Где-то в отдалении стонала выпь. В траве стрекотали кузнечики. Мизинов курил и слушал ночь. Но величавая тишина ее и спокойствие, царившее в природе, мало гармонировали с надсадной тяжестью в груди генерала.
Он вернулся в фанзу. Старик собирал по углам пучки засохших трав и складывал их в огромный таз, стоявший посреди помещения. Кандауров помогал ему. Увидев Мизинова, вахмистр пояснил:
— Он готовит благовония к завтрашним похоронам. Родственники приедут утром, за ними уже послано. Старший сын сейчас на охоте, к утру будет вместе с матерью и сестрой. Он заберет их в поселке у родственников. Нам постелили в сарае для лошадей. Туда можно отвести и наших коней. Там тепло и спокойно. В прошлый раз мы тоже там заночевали. А в фанзу сейчас занесут тело Ойхэ. В одном помещении с покойником нельзя спать никому. Даже старик уснет с нами в сарае…
7
Этой ночью возле скобяной лавки купца Усцелемова остановилась лошадь, запряженная в повозку — обычную, ничем не примечательную телегу с наращенными бортами и брезентовым тентом, каких в то время в Харбине встречалось по десятку на каждом перекрестке. Из-под брезента на мостовую выпрыгнул высокий мужчина в дождевике с опущенным капюшоном, осторожно оглянулся и решительно направился к дверям лавки.
