спросил полковник Худолей. — Там все-таки пока наши…
— Это называется бегство, полковник, — отрезал Мизинов. — Корнету Коробейникову скоро конец, и мы вряд ли чем поможем всеякутскому повстанчеству. Этот отчаянный мальчик, как его зовут даже свои, не отличается терпимостью по отношению к местному населению. Рассказывали, что частенько он со своими солдатами-якутами, захватив какое-нибудь село, издевается над его жителями, грозится выселить их в Советскую Россию. Это что за блажь?! Да и якуты неважные солдаты, полковник. — Он помолчал и опять добавил: — К тому же меня вовсе не прельщает перспектива сделаться вторым бароном Унгерном и подвергнуться его участи[75]. Я сражаюсь за русское дело. Будемте считать этот разговор окончательно оконченным.
Худолей рассказал об этом Брындину и Татарцеву.
— Прав был все-таки Яблонский! — горячо поддержал Худолея Татарцев. — Нечего было втягиваться в здешние бои, которые, как проясняется, не имеют уже никакого значения. Но его превосходительство, города бравший, полагает унизительным для себя отступить от сел! Я, конечно, понимаю его желание перерезать магистраль. Но какими силами, если людей не останется? У нас теперь каждый человек на счету. И самое главное — мы теряем драгоценное время!..
— Мне кажется, господа, вы несправедливы к его превосходительству, — возразил Брындин. — В нашем положении, на мой взгляд, он действует как раз наиболее здравомысленно.
— Поясните, капитан, — не понял Худолей.
— Хотя бы потому, что свое время мы уже упустили. А раз так, значит, и думать нечего о наступлении: оно даже тактически уже не оправдается, только люди погибнут. А их, как вы верно заметили, у нас все меньше и меньше. Его превосходительство, позвольте метафору, волею судеб превратился из полководца в опекуна, радеет об офицерах, не хочет зря их под пули толкать. И это единственно правильный выбор, какой можно сделать сейчас.
Худолей и Татарцев не согласились с Брындиным, каждый остался при своем мнении.
4
Со вторым штурмом села Острецов не спешил. Он понимал, что доведенные до отчаяния офицеры, прежде чем погибнуть, повыбьют половину его отряда. Он еще позавчера узнал о занятии Хабаровска красными и сегодняшний штурм предпринял больше для разведки. Нет, он не собирался выяснить, какова боеспособность белых после известия о поражении Молчанова, он прекрасно знал, что присяга велит им сражаться на пределе всех возможностей. Он хотел всего лишь прояснить для себя дальнейшие намерения белых.
«Ведь не может ведь Мизинов не понимать, что дни его сочтены, — размышлял Острецов. — Что же он предпримет в таком случае? Если уйдет на север — это впоследствии дополнительная проблема для республики. Пока там покончат с Коробейниковым этим! А если… — У Острецова даже дух захватило от возможной удачи, — если вздумает обороняться — тут и конец ему! Я вытерплю немного, а там подойдут подкрепления из-под Хабаровска. Вот тогда и прижмем его окончательно! А сейчас не стоит людей зря губить».
Едва занялась заря, Острецов приказал выкатить три своих орудия и предпринял обстрел мизиновских укреплений. Опять же не для разгрома укреплений, а чтобы вызвать генерала на откровенность: а ну-ка, что ты теперь будешь делать? Острецов знал, что этот обстрел мало что даст: умение окапываться у фронтовых офицеров достигает совершенства, снаряды не принесут им увечий, только выйдут зря. И после двух-трех залпов приказал прекратить огонь.
В селе было тихо. Но Острецов знал, что это обманчивая тишина: белые ждут атаки, и едва красные кинутся на штурм — откроют губительный огонь. «Нет, — решил Острецов, — я не пойду на штурм, я поступлю осмотрительнее!»
После прекращения орудийной пальбы стрелки Мизинова, лежавшие в цепи с винтовками наизготовку, увидели приближающегося к селу всадника. В руке он держал длинный флагшток, на котором трепетало белое полотнище.
Мизинов принял парламентера во дворе штаба и удивился его внешнему виду: на плечи красноармейца, поверх гимнастерки был накинут распахнутый пушистый гусарский ментик[76]. Всадник соскочил с коня и бодро представился:
— Комиссар отряда Пшеничный.
— Слушаю вас, господин Пшеничный, — слегка поклонился Мизинов.
— Да полноте вам, какие уж мы господа! — ерничал комиссар. — Можно запросто — «товарищ Пшеничный».
— Слушаю вас, — уже жестче повторил Мизинов.
Аркадий, видя, что приглашать в избу его не собираются, кашлянул, напустил на себя официальный тон и сухо произнес:
— Командир отряда Степан Острецов предлагает вам перемирие.
— На каких же условиях и для чего? — перебил Мизинов.
— Дабы дать вам время подумать, не губить людей и сдаться добровольно, — не смутился Пшеничный. — Всем сдавшимся будет гарантирована жизнь…
— Даже мне? — глаза Мизинова хитровато сверкнули.
— До справедливого революционного суда, разумеется, — уточнил комиссар.
— А если мы откажемся?
— Будут приняты жесткие меры к подавлению контрреволюционного выступления!
— Интересно вы говорите, — возмутился Мизинов. — Мы не принимали вашей, как вы выражаетесь, революции. И за что же нас наказывать?
— Ну, в таком случае, за сопротивление Советской власти, — не растерялся Пшеничный. — Поймите одно: вам не победить Красной Армии. Лучше прекратить напрасную бойню людей. Сдайтесь и вас простят!
— Благодарю за совет, товарищ… э?
— Пшеничный, — подсказал комиссар.
— Благодарю за совет, — повторил Мизинов. — Мы подумаем. Вы ведь понимаете, я тут не один, а мнением своих офицеров я дорожу.
— Сроку вам дается сутки, — сердито заявил комиссар, вскочил в седло и затрусил обратно.
— Значит, до завтрашнего утра, — промолвил задумчиво Мизинов, когда комиссар скрылся из виду. — Прошу в штаб, господа, нам есть, о чем поговорить, — пригласил он офицеров.
В штабе расселись вокруг стола на лавках. Перед Мизиновым сидели Худолей, Татарцев, Брындин, несколько офицеров — командиров немногих оставшихся подразделений. Чуть в стороне, возле двери, приютился на табурете доктор Иваницкий.
— Что скажете? — Мизинов невесело оглядел собравшихся.
— Ваше превосходительство, настаиваю прорываться на восток! — категорично произнес Худолей.
— Поздно, господин полковник, — спокойно, но не менее категорично ответил Мизинов. — Это нас не спасет.
В штабе повисло тягостное молчание. Через минуту Мизинов снова заговорил, не спеша, взвешивая каждое слово:
— В шахматах это называется гамбит. Когда для победы жертвуют какой-нибудь фигурой. Простите мне сравнение, но мы с вами оказались нынче в роли этой самой жертвенной фигуры. Не подумайте, что наша теперешняя участь была нам навязана с умыслом, сознательно. Нет, я убежден, что во Владивостоке надеялись только на лучшее, верили в победу. Иначе не вложили бы в наше предприятие столько средств. Но мы с вами участвуем в какой-то зловещей, трагичной шахматной игре, где нами, пешками, опять же простите мне, управляет какой-то невидимый, нависающий над нами и давящий рок. Он тяготеет над всеми, не только над нами. Генералы Молчанов и Вержбицкий тоже подпали под его немилосердную стопу, другое
