Надеемся, читатель привык к тому, что в этих краях ни одно проявление жизни не обходится без крика, как правило, переходящего в смех!
К желтому безоблачному небу то и дело взмывают вопли. Означает это, что сосед облил соседа. На балконы высыпают все. Надо выяснить, в чем дело, а затем присоединить и свой голос.
Изредка эта летняя потеха переходит в скандал, что тоже интересно. Предположим, человек в свежеотглаженной рубахе спешит на работу или на очень важное деловое свидание (не важных и не деловых, как мы знаем, здесь почти не бывает), а человека взяли да и окатили из ведра!
Как вы думаете, что будет?
Будет очень шумный, мирный скандал!
Возможно, именно поэтому город летом производит впечатление богато озвученного и весьма колоритного фестиваля — из всех окон музыка, пенье и… все то, о чем только что было сказано.
Ни на чем не играющего человека в Тифлисе так же трудно найти, как в приморском городе — не умеющего плавать!.. Если кто-то не играет на тари, пианино, зурне или дудуки, то он всегда сумеет опрокинуть обычный стул и превратить его в бубен!
К четырем часам дня, когда не то что пальцем, мозгами шевельнуть трудно, на город опускается густая липкая отупляющая тишина…
Все живое ждет вечера. Даже не столько вечера, сколько темноты. Когда здесь приглашают летом на обед, то в другом месте земного шара это означало бы ужин.
Утром еда на ходу: свежий хлеб, сыр, зелень. Днем — ничего, кроме прохладительных напитков, а вот когда солнце наконец-то убирается за горизонт, а камни еще несколько часов отдают жар, наступает, представьте себе, самое трудное время — оранжевые сумерки. Их лучше всего пересидеть с открытыми окнами и полуприкрытыми ставнями и, если есть возможность, без одежды. Затем мелькает короткий коричневый вечер, и на город, наконец, опрокидывается долгожданная, благодатная тьма. В ней сразу все приходит в движенье, и тут начинается деловая и неделовая жизнь! И опять, как ранним утром, город наполняется музыкой и звуком льющейся воды. Поливают дворы, дворики и тротуары. Поливают из шлангов, ведер, прямо с балконов кувшинами! И конечно, достаточно легчайшего ветерка, чтобы от усталой земли пахнуло на усталых от жары людей прохладой.
Тогда и наступает самое элегическое, самое тифлисское время суток — час задушевных бесед, час пиров, час традиционных чаепитий.
Во многих домах благообразные старики и моложавые старушки садятся за лото. В политых дворах играет в нарды молодежь, при этом азарт так велик, жесты и окрики так порывисты, что игра похожа скорей на лезгинку, исполняемую сидя.
Люди коротают вечера, не зажигая света, — сам вид огня несносен! Даже здесь, под горою святого Давида, где ветерок из Коджори гость не редкий, — не только распахиваются настежь все окна и двери, тюлевую занавеску и ту убирают.
Датико, если он дома, берет с балкона плетеное кресло и ставит его на пороге между гостиной и этим его любимым балконом в надежде на сквозняк. Женщины устраиваются кто где.
Свет уличного фонаря, раздробленный листвою, обволакивает комнату зыбким полумраком.
С некоторых пор постоянным участником ритуального сидения впотьмах становится кот. Нельзя было не заметить, что в гостиной он появляется последним, поразительно угадывая не только время, но и место. Еле различимый впотьмах, сидит в позе домашнего сфинкса — глядит не мигая да стрижет ушами — такое впечатление, что прислушивается к разговорам.
Люди все это, конечно, замечают, но и мысли допустить не могут, чтобы кошачьи поступки диктовались движением (язык не поворачивается сказать) души. Однако стоит коту запоздать или не явиться на эти посиделки, как обнаруживается значительность его отсутствия.
Так и текла спокойная и ладная, слегка даже праздничная, жизнь, прелесть которой дополнял Кинто. И с теми, кто еще недавно относился к нему сдержанно, стало происходить то же, что с любым владельцем любого животного — распухание гордыни: мой конь! Мой пес! Моя несравненная белая мышь!..
В этом отношении люди, между прочим, от века ни меры, ни такта не знали. Немудрено поэтому простому смертному оказаться вдруг современником, а иногда и соседом гениальной курицы, выдающегося осла или мудрой свиньи.
Комплекс исключительности не обошел и этот дом:
— Наш Кинто! — завздыхали Гопадзе.
Поди в самом деле поищи второго такого кота, который любил бы джонджоли, таскал бы по-собачьи поноски и справлялся бы с закрытыми дверями. Надо видеть это его хладнокровное приближение, а затем эти его прыжки на дверную ручку!.. И раз, и десять раз — пока не услышит щелчка. А услышал — сразу лапу в щель, вместе с лапой — нос и работает ими не хуже домкрата. Напористо, резко, покуда дверь не отворится… А там — как мелодия, плавно льется через порог его длинное тело.
Не было дня без подобных сюрпризов.
Датико, уже входя в дом, привык слышать:
— Ты знаешь, что он сегодня сделал?!
Но в один из таких благодатных дней не прозвучала эта фраза. Ничего Кинто не сделал, потому что в доме его не стало.
Спохватились поздно, стали прикидывать, кто и когда его видел в последний раз. Получалось — вчера вечером. Бабушка почему-то вспомнила, что около семи часов к ним приходила соседка за ступкой, даже проворчала, что это, мол, за дом, в котором медной ступки нет. Ламара, правда, не сразу и неохотно сказала, что сегодня утром рано кот у нее был.
— Как это утром рано он мог у тебя быть? — придирчиво спросила мать.
— Не все ли равно как…
Отец молчал, а всем хотелось, чтобы он рассердился, чтобы прикрикнул: «Панику не поднимайте — придет!»
А Кинто и к ужину не пришел.
Наступила ночь. Кота не искали. Его стали ждать.
Молча, дольше обычного сидели в гостиной, и то один, то другой подходил к распахнутому окну и вглядывался в листву старой липы.
На вторые сутки впервые было произнесено слово «украли» и кем — отцом. Мама вспылила:
— Кому он нужен?! Таких сумасшедших, как мы, в целой Грузии нет. Шляется где-нибудь. — Она глянула в сторону бабушки: — Родные баштаны ищет!
Бабушка не отозвалась, но Ламарина мама уже не могла остановиться. Она проклинала все подряд. Сначала себя за то, что сразу не выкинула дурацкое животное, которое должно было кончить тем, с чего начало. Потом кляла мужа за то, что он-де только и умеет, что смеяться и петь, вместо того, чтобы проявлять мужскую власть в доме. И под конец накинулась на дочь, которая все делает не по-человечески! Если ей так уж необходим был для счастья котенок, надо было сказать отцу, и обожающий ее папочка нашел бы нормальное животное, а не такую дикую неблагодарную тварь!.. Люди его спасают, а он прячется, проклятый.
Долго еще негодовала она, однако чуткое ухо бабушки в этих выкриках уловило больше горечи, чем гнева.
На третий день Ламарина мама перестала ворчать, видно, почувствовала, что кот не на прогулке.
Так прошла неделя. Ламара тайком плакала и не позволяла убирать Кинтошкину миску.
Жизнь в доме Датико Гопадзе, конечно, не остановилась. По-прежнему бывали гости, и они-то и подметили, что сам дух застолья изменился. На вопросы Датико отшучивался. Признаться кому бы то ни было в истинной причине огорчения означало вызвать все тот же недопустимый смех: у Датико Гопадзе траур по коту!
И все же по прекрасной старинной Гунибской улице пополз слушок, и сразу, сами понимаете, заработало воображение.
А в милом, уютном, убранном коврами доме поселилась пустота и необъяснимый в зное лета холодок. Неприятно стало возвращаться домой. Уже с порога по выражению лица было ясно — не пришел!
То и дело вспыхивали мелкие стычки, но, как ни странно, взаимное раздражение быстро
