полосу. И вдруг видит: из-под самолета летят какие-то искры. Он подумал, что это тормоза у него искрят, отпустил их и быстро покатился по полосе. И вдруг за хвостом раздается взрыв. Оказывается, одна бомба висела, и, когда он стал тормозить, она упала с замка, стала кувыркаться и взорвалась.
Потом приказали вырезать бомболюки, чтобы стрелок-радист мог смотреть, висят бомбы или нет. Когда сделали люк, дали кочергу стрелку-радисту, чтобы он кочергой эти замки открывал.
А третий случай, связанный с бомбами, такой был. Старший лейтенант Голубев докладывает:
— Бомбы висят.
Электросбрасыватель сработал.
— Давай в зону попилотируй, попикируй, может быть, упадут. Бомбы не падают. Надо прыгать или садиться. Дали команду — садиться. Он идет на посадку, и в самом конце пробега, когда самолет стал уже носом кивать, бомбы падают и взрываются. И от самолета, и от людей остались только ошметки.
Это была серьезная недоработка производственного характера. Электросбрасыватель срабатывает, а замки не открываются. Первый такой случай был у нас, второй, когда у Тетеры бомба взорвалась под хвостом, и третий случай — Голубев взорвался на своих двух тоннах. Не знаю, что было в других частях дальней авиации, но у нас были вот такие случаи, когда не знаешь, то ли упали бомбы, то ли нет.
С такой неприятной истории началась эпопея моих полетов на Б-25.
Полетели мы с аэродрома Балбасово бомбить латвийский город Салдус. Это было 6 августа. Со мной полетел командир эскадрильи Герой Советского Союза майор Архаров, чтобы проверить меня. На запад от Орши до Салдуса (за нами Днепр, он идет с севера на юг) — примерно два часа полета.
Долетели до цели, отбомбились, летим обратно на восток. Мой штурман Вася Ковтуненко говорит:
— Командир, КУР (курсовой угол радиостанции)
— 90 градусов.
Не «0» — прямо по курсу, а на 90 градусов вправо. Я тогда в радионавигации мало понимал. Спрашиваю:
— Что, Вася, делать?
— Надо поворачивать направо.
— Давай повернем направо.
А мы летели обратно от цели на восток, повернули на юг. Летим час. Нет нашего Днепра.
— Запроси пеленг с аэродрома, чтобы нас запеленговали.
Радист говорит:
— Пеленгатор не работает.
Тогда я говорю:
— Вася, что-то не то, давай повернем обратно.
Повернули обратно, уже на север. Снова час летим. Уже, значит, пять часов ходим. А наш Герой, командир эскадрильи Архаров Павел Михайлович, сидит, молчит. Я спрашиваю:
— Ребята, что делать?
Видим аэродром.
— Давайте попробуем, дадим красную ракету и сядем. Вроде наша территория.
Дали красную ракету, а нам оттуда, с земли, дали пару красных ракет — значит, нельзя садиться. А у меня уже стрелочки показывают, что горючее к нулю подходит.
Говорю:
— Давайте посмотрим, может быть, найдем какое-нибудь поле.
Отошли от города. Нашли большое поле. Отдаю указания:
— Что, ребята, прыгайте! Может быть, найдете какой-нибудь стог соломы, подожжете. А я пока покручусь, посмотрю.
Высота у нас метров 600. И облачность на 600–700 метрах. Я говорю:
— Только свет не гасите сзади, чтобы люк был виден хорошо.
Прыгнули стрелки, Архаров прыгнул, прыгнул штурман (у штурмана был лаз под летчиками с передней кабины.) Значит, все они выпрыгнули, а я кружусь над этим полем. Никакого огня не видно, все тихо. Горючее уже на нуле. И я решаю садиться на это поле. А рядом лес. Я подбираю, подбираю. Над лесом фары включил. Потом разглядел какие-то темные полосы на поле, то ли какие-то противотанковые рвы, то ли еще что-то, в общем, какие-то темные-темные полосы. Я опять газ даю, пошел на второй круг. Опять захожу, а страшно — эти полосы непонятные, еще лес и деревня недалеко. (Оказалось, что это была люцерна. Поле было скошено, а люцерна ярко-зеленая становится к осени, а ночью показалось, что это темно-зеленые полосы.) Самолет несется. Фары перегорели. Думаю: «Нет, тут нельзя садиться». Набрал высоту 600 метров, выключил двигатели, а сам выскочил в люк. Раскрыл парашют. Самолет мой — спиралью и об землю. Взорвался, загорелся. Я спускаюсь на парашюте, а меня несет прямо на это пожарище. Приземлился метрах в сорока от этого горящего самолета. Собрал парашют, соображаю, что делать и где я нахожусь.
Услышал, что какая-то телега скрипит, едет. Я с пистолетом к этой телеге. Там бабка.
Я спрашиваю:
— Бабка, какой здесь город?
— Бобруйск.
А операция «Багратион» уже была проведена, Белоруссия была уже наша.
— Куда едешь? — спрашиваю.
— Домой.
— Подвези меня.
Она посадила меня на телегу. Приехали мы в деревню, к ней в избу. Беднота страшнейшая. Пол земляной, по бокам какие-то лавки. До утра я там прикорнул. Утром пошел к самолету. А местные жители его моментально разобрали — ничего не осталось. Алюминий — на ложки и плошки растащили.
Стал узнавать, где мой экипаж. Сказали, что в соседней деревне. Дали мне подводу, и я туда отправился за своими. Там мы достали каким-то образом машину и поехали в Бобруйск, на аэродром. А там, оказывается, деревянная полоса, из торцовых деревянных шашек. Их разобрали и конусами около полосы поставили, но сбоку на грунт можно было сесть. Днем бы прекрасно сели, да и ночью, если бы подсветили.
Радист отстучал у них на командном пункте в Оршу. Прилетел за нами самолет. Оказалось, что радиостанция была немецкая и работала на такой же частоте, как наша радиостанция на аэродроме Балбасово. Вася спутал частоты, и мы пошли на немецкую радиостанцию.
Допрашивали нас потихонечку, допрашивали. Из-за того, что мы бросили самолет, когда заблудились, вызывал нас СМЕРШ.
— Пишите объяснительную записку, — сказали.
Я написал: летели туда-то, погода была очень плохая, долго искали цель, наконец нашли цель, отбомбились, летим с обратным курсом. Потом штурман докладывает: «Командир, КУР 90 градусов. Что будем делать?»
Этот лейтенант-смершник мне и говорит:
— Слушай, подожди писать про эти КУРы и курсы. Ты объясни мне, что это такое? Я только что прибыл из пехоты, и меня назначили в этот авиационный полк смершником. Я ничего в ваших делах не понимаю. Ты мне объясни азы.
И вот я сидел с ним часа два или три и все это ему растолковал. Все эти полеты, курсы, углы прицеливания, бомбометание, какая погода, все режимы.
Командир полка после этого случая мне, правда, сказал:
— У тебя, наверное, период невезения пошел, отдохни. Съезди в санаторий.
И вот тогда, в 1944 году, я поехал в санаторий в Солнечногорск. Обычный санаторий, обычный режим. Мне там быстро надоело — я раньше времени уехал. А потом, когда Ржев освободили, я у командира отпросился туда съездить.
Он говорит:
— Ну что ты туда сейчас поедешь? Там никого нет. Все разбомбили.
А я:
— У меня там тетка, вроде живая.
