Я дрался на истребителе. Принявшие первый удар. 1941-1942

наши вещи. Ночевать пошли в костел, что стоял неподалеку. Принял нас ксендз очень хорошо. Накрыл для летчиков стол, поставил польской водки. Мы посидели, поговорили, выпили. На второй день он нас опять пригласил. Посидели, самогон кончился, показалось мало. Где взять? Он нам говорит: «Если будет машина, то я могу поехать на ликероводочный завод». Мы дали «полуторку». Ксендз сел и поехал с нашим товарищем. Привозят они целый ящик бутылок: вина, ликер. А я ликер попробовал, но пить не стал — противно. На следующий день мы улетели на свой аэродром, оставив два поврежденных самолета. Дня через 2 — 3 докладывают, что эти два самолета готовы. Мне говорят, мол, ты там все знаешь, лети, забирай их. Сели к вечеру, заходим в столовую, а там ходят официантки все заплаканные. Мы их спрашиваем, что такое? Оказалось, весь состав, по-моему, 16-го Гвардейского полка (видимо, имеется ввиду случай с 91-м ГвИАП. — Прим. А. Драбкина) отравился метиловым спиртом, который они взяли с того же завода.

В Берлинской операции я уже не участвовал. Тогда мне в третий раз приказали ехать в академию. Я до этого все отказывался. Но тут приехали и сказали: «Что ты все бунтуешь? Собирайся и завтра на Ли-2 улетай!» Я улетел.

— Были ли летчики суеверны?

— Некоторые были. Например, не брились с утра, но я был не суеверный, хотя и брился с вечера, просто мне так было удобнее. К примеру, многие боялись 13-го числа. Я сам не верил и говорил: «Бросьте вы ерундой заниматься!» Наоборот, если кто отказывался 13-го числа лететь, я соглашался. И, как правило, в этот день все проходило отлично. У нас был помощник командира полка, Кацин, тот летал с собачкой Тузиком. Злая собака. Боже упаси дотронуться до планшета, который оставил сам Кацин.

— Как строился боевой день?

— По-разному было. Скажем, когда мы сидели на Тростянском озере, деревня, где мы жили, была в трех километрах от аэродрома. Снегопад тогда был такой, что никакая машина не проедет. Ходили пешком в летном обмундировании. Обычно на аэродром приходили с рассветом. Соответственно за час-полтора до рассвета мы вставали, умывались. Кофейку попили и пошли на аэродром.

На аэродроме мы подходили каждый к своему самолету, убеждались, что они готовы. После этого собирались в землянке и ждали команды на вылет.

Пока ждали, мы, как правило, изучали какие-нибудь документы, а если длительно не летаем, то могли прослушать какую-нибудь лекцию по технике, по тактике. В последние годы войны все особенно понимали, что надо обучать летчиков. А то, к примеру, как в бою определить дистанцию, с которой можно стрелять? У меня уже был опыт, я передавал его молодым. Объяснял, что, когда ты видишь номер, то это будет примерно метров 300 — 400 до самолета. А стрелять нужно метров с 20 — 50, когда заклепки видишь.

Конечно, сидя в землянке, мы частенько и просто разговоры вели. И анекдоты рассказывали. В карты нам тогда запрещали играть, считалось, что это буржуазная привычка. Зато мы играли в домино или шахматы.

Вообще, когда сидишь до получения задания, то состояние расслабленное. Но когда поставили задачу, то каждый уже прорабатывает в уме все свои действия от взлета до цели. Скажем, меня как ведущего волновало, чтобы группа была в сборе, когда взлетаем. Потом мы становимся на курс, идем. Тут уже на моей совести ориентировка, осмотрительность. Еще до полета на земле, как правило, отрабатываются варианты: что делать, если встречается группа выше тебя, справа, слева, сзади, какие действия, чтобы плотнее строй был. Мандража при получении задачи никогда не было, но волнуешься, конечно. Подходишь к машине, тебя встречает техник. Моим техником долгое время был Цыганков Георгий Сергеевич. Он был выше меня на голову, очень добросовестный, изумительный человек. И вот техник докладывает, что самолет готов, все проверено, оружие заряжено. Если есть вопросы, то спрашиваешь. Он тебе помогает надеть парашют, сесть в кабину. Пристегивает ремнями. Потом протирает стекло, чтобы на нем не было никаких точек. А как сел в кабину на вылет — все пропало, ты уже нацелен на работу двигателя, всех приборов. Командуешь. Дальше взлетели и пошли. И там ты уже задумываешься только о том, как лучше выполнить задание.

— Во время вылетов и перед ними отказов материальной части не было?

— Были отказы. Если какая-то неисправность была у самолета, ее устранили, и опытный летчик должен был облетать самолет после этого. Трудно ведь предсказать однозначно, как будет вести себя в воздухе машина после ремонта. Как правило, такая работа ложилась на меня как на командира эскадрильи.

Было, что и во время вылетов что-то в самолете отказывало. Скажем, на озере Тростянском у меня был случай. Наши самолеты на лыжах были, тормозов не было. Я облетывал самолет и между третьим и четвертым разворотом на высоте примерно 800 метров отказал регулятор шага винта Р-7, лопасти встали на большой шаг, и тяга упала. Я нахожусь между третьим и четвертым разворотом, высота 800 метров. Аэродром — вот он, круг не сделаю, не хватит высоты. Я на крыло, скользить. Проскользил, выровнял, сажусь, но скорость немножко была выше: сел и покатился. Качусь и смотрю, впереди уже кусты, начинается берег. Тормозов нет, что ты сделаешь? Даю ногу, разворачиваюсь, неприятно ужасно. Но все обошлось.

— В годы войны сколько вам максимально приходилось делать вылетов в день?

— На западе и в Крымской станице — 7 — 8 вылетов с боями, это очень тяжело. Как правило же, 2 — 3 вылета, это уже нормально. Боевой день заканчивался для нас с сумерками. После этого ужин, 100 грамм, привели себя в порядок. Задача на завтра ставилась также вечером, и мы сразу ложились спать, потому что вставать надо было с рассветом. Иногда приезжали передвижные киноустановки, показывали какой-нибудь фильм. С удовольствием шли смотреть. Приезжали иногда к нам и артисты. Но это в дневное время.

Иногда по вечерам бывали и танцы под гармошку. Особенно, когда стабильная линия фронта и идет все размеренно. Ребята не терялись, находили подруг. Обычная жизнь. Тем более что в полку были девушки: стрелки-радисты, оружейницы.

— Кормили хорошо?

— Нормально. Я, например, никогда не был голодным. Ну, может, кое-где и не совсем хватало. Например, под Сталинградом. Там мы прилетели, сели на левом берегу, как сейчас помню, совхоз им. Кагановича. Пока этот совхоз разворачивался, дали нам сухой паек. И то мы неприхотливый народ. Что есть, то и едим. Желудок полный, пошли летать.

— 100 граммов давали только после боевых вылетов или всегда?

— Всегда. Некоторым не хватало, старались искать еще. Вот у нас был один товарищ. Он в один день сделал два вылета, потом пришел с друзьями в столовую. Они выпили, посидели, где-то достали еще, показалось мало. Уже все покушали, уходят. Я им сказал: «Ребята, идите спать». — «Да, да, командир». Я ушел, а они остались. Официантки просят их: «Освобождайте, будем убирать». — «Нет, давайте еще водки». У нас водку старший повар всегда распределял. Пожилой, солидный человек. Говорит он им: «Братцы, нет больше у меня». Те разбушевались и этого повара взяли и бросили в котел. До чего дошло! Выпили и потеряли над собой контроль. Главное, что наказали за это не их, а меня, переведя в 40-й гвардейский полк штурманом полка.

А вообще, 100 грамм, если ими ограничиться, — это средство расслабления. Выпив, меньше думаешь о проблемах, покушаешь и скорее спать.

— Случалось, что выпивали перед вылетом?

— У нас такое бывало. Я вам расскажу несколько случаев. Сам я только один раз в жизни выпил перед вылетом, когда мы получали самолеты. В полете я себя так плохо чувствовал— ужас! Все соображал, все делал, как положено, но голова не та. После этого я никогда перед вылетом ни грамма не пил и другим не давал. Если были попытки, то запрещал.

А вот другой вариант. Сидели мы в Переславле-Хмельницком, мне командир корпуса Головня ставит задачу. Мол, в Перятине — это на север километров 60 — аэродром. Туда пригнали 12 самолетов Ла-5, а мы, 12 летчиков, должны поехать и их забрать. Команда техников уже уехала. Ну, наутро и я встаю. А с