- Да, - говорит, - даже обозники.
В Австрии, недалеко от немецкого Мюнхена, встретились с американцами и англичанами. Сначала дня 3-4 пьянствовали, потом произошел эпизод. Наши ребята с ними подрались из-за негра. Увидели, как один из них негра ударил, и давай его лупить, подбежали еще англичане или американцы и наши - началась драка. Наш комендантский взвод их всех растащил и провел границу, отведя войска из селения в лес.
В Альпах наши столько войск перехватили, которые к союзникам сдаваться шли - ой! Мы этих немцев неделю обшаривали! Стояли и обшаривали! Оружие, драгоценности снимали. Оставляли только обручальные кольца. Все остальное отбирали, и нас потом тоже шмонали.
- Посылки посылали?
- Из города Галатца посылал посылку - маленькие женские часики и браслет, а также у меня был отрез цветастой материи - 'нашел' я его, будем так говорить. Но ничего из этого не дошло, все разворовали на почте.
За Веной меня малярия затрясла, и определили меня в госпиталь на три недели, а тут и война кончилась.
- Что было самым страшным на фронте?
- Бомбежка - это самое страшное дело. Не знаешь, где бомба разорвется. Хоть и в щель забрался, а как рванет, и все - куда ручки, куда ножки, куда кишочки. Бомбили нас много! Главное, они такой момент выбирают, когда нет наших истребителей. Думаешь: 'Да где же наши-то? Куда же они пропали?' А немцы налетят - пикируют и бросают, и бросают, и заходят, и еще заходят земля дрожит. Минут 10-15 - и смотаются сразу. Ну, наши штурмовики им тоже давали прикурить. Я видел, когда на наблюдательном пункте бывал. Заходят на бреющем полете, смотришь: взрывы, взрывы, - ракетами точно по окопам. Еще этот 'ванюша' - шестиствольный миномет. Как завоет: 'У-у', 'У-у', 'У-у' - ну все, сейчас рванет! Смотришь - поглубже в окоп ложатся ребята, поглубже.
- Как вы мылись, стирались?
- Ой нет! Зимой не мылись, по-моему. Летом - да. Устраивали баню. Вот я когда в разведке был, возле нас протекала речушка Жижа. Сама она желтая, а вот приток у нее был чистый. Вот наши ребята его перегородят, чтобы побольше воды было, и вот там полоскаемся. А белье не столько стирали, сколько прожаривали. Для этого на дно бочки наливали 3-4 ведра воды и сверху клали решетку, а на нее одежду и - на костер. Сверху крышкой закроем или старой шубой, и как прожарят - там ни одна вша или гнида не выживет! Потом ходишь месяца два.
- Болели ли вы?
- Болеть - болели, конечно, но очень мало. Так, случайно кто-то заболеет ангиной или еще чем. Ну, полежит человек дня 3-4, придет в себя, и все - вылезет опять из землянки, вроде живой. Ну, там санинструктор ходил, опрашивал: 'Больные есть?' Да, чего там - молодые все были, здоровые!
- Что входило в сухой паек?
- Гороховый концентрат. Это такой суп в брикетиках. Потом каша гречневая была, тоже в брикетике, причем она была уже с жиром или маргарином. Ее кипятком зальешь, и она готова. Некоторые солдаты просто так жевали эти брикеты - неохота варить. Сухой паек, когда он есть - это еще неплохо, а то вообще ничего нет и подвезти невозможно - обстрел, обстрел, обстрел! А если старшина трусоват - так вообще будешь голодный сидеть! Правда, уж ночью-то всегда накормят. На переднем крае хоть раз в сутки, но привезут горяченькое.
- А какие-нибудь были на фронте суеверия?
- Не знаю. Некоторые носили ладанки, но у меня ничего такого не было. Но мысленно я все же к Богу обращался, когда сильное волнение или опасность: 'Господи пронеси! Господи помоги! Господи пронеси мимо!' Вот так вот.
Шишкин Николай Константинович
В 1939 году я с отличием закончил десятилетку в казахском городе Петропавловск и подал документы в три института: Московские авиастроительный и архитектурный и Свердловский политехнический. Поступив во все три - отличников принимали без экзаменов, я решил пойти учиться в Свердловский политехнический, на металлургический факультет. Через два месяца после начала учебы, одновременно с началом Финской войны, объявили добровольный призыв студентов на военную службу. Можно было не идти в армию, но мы были патриотами и на защиту Родины решили пойти чуть ли не всем курсом. Так же поступили и ребята из соседних вузов.
Мы думали, нас сразу повезут на Запад, однако оказались мы в городе Ачинске. В начале ноября там уже лежал снег. Прибыли мы на пересыльный пункт, где нас помыли и переодели в армейскую форму, которая нас так изменила, что поначалу друг друга не узнавали. Построили нас на плацу, в две шеренги, мимо которых пошли 'купцы', отбирая бойцов в свои подразделения. Я и еще несколько человек попали в полковую артиллерию. Вот так я стал наводчиком 76-мм орудия образца 1927 года. С этой пушкой я прошел и Финскую войну, и начало Великой Отечественной. Командиром взвода был лейтенант Орел, а командиром моего орудия - Сергей Семин, получивший за бои на Карельском перешейке звезду Героя. Там так получилось: финны прорвались к штабу нашего полка, и хотя наша пушка была неисправна - не работал накатник - мы ее развернули и открыли по ним огонь, накатывая ствол пушки руками. Вот за то, что мы штаб полка спасли, Семин был награжден, стал потом капитаном, командиром дивизиона; погиб он в 1943 году...
Учили нас в Ачинске хорошо, но очень мало. Стрелять не давали - мы только тренировались заряжать орудие деревянной болванкой, а уже в середине ноября нас направили на фронт. Пока ехали, лейтенант Орел проводил с нами занятия. Я помню, он заставлял нас, наводчиков, вслепую, вращая маховички панорамы, устанавливать угломер и возвышение. Таким образом мы научились устанавливать угломер с ошибкой не более чем в 2-3 тысячных.
Выгрузили нас на станции Дно. По снегу оттащили пушки на полигон и впервые постреляли, пороха понюхали. Надо сказать, вышли мы на позиции часов в 10-11 утра, а кухни пробились через снег только к вечеру. Весь день были голодными! И представь - повара соль забыли! Приготовили гороховый суп, а как его есть без соли?! Лейтенант Орел говорит: 'Сыпьте сахар - ощущение будет таким же'. Насыпали - вообще есть стало невозможно.
Вот оттуда, со станции Дно, в составе 613-го стрелкового полка 90-й стрелковой дивизии я пошел на Выборгское направление. Бои шли очень тяжелые. Декабрь месяц - снег по пояс. Правда, нас, сибиряков, подготовили и экипировали хорошо. Мы были одеты в полушубки, шапки-ушанки, меховые варежки по локоть. Не могу сказать, что 40-градусный мороз был нипочем, но мы чувствовали его не так остро. Могли пролежать (и лежали) в снегу по нескольку дней. Нас и в Сибири к этому приучали, а еще приучали бегать по снегу. Взводный, спасибо ему, нас тренировал. Вывезем пушку на позицию. Он дает команду: 'Цель - ориентир один, правее двадцать - пулемет, два снаряда. Огонь!' А потом кричит: 'В укрытие!' А это значит, надо пробежать метров 200 по полуметровому снегу. Пробежишь и - падаешь. Чуть отдышался, а уже команда: 'Расчет, к орудию!' Бегом меряешь те же 200 метров до орудия. Вот так он нас и от мороза спасал, и тренировал.
Полковая пушка образца 1927 года.
На Карельском перешейке нам это - ой, как помогло! Мы могли быстро открыть огонь, а потом пробежать, укрыться от артналета или минометного обстрела. Ведь за всю войну мы, может, несколько раз с закрытых позиций стреляли, а так все время орудие на руках за пехотой перетаскивали, все время на прямой наводке. Гряду возьмем, продвинемся на 100-200 метров и неделю на одном месте топчемся, потом опять 100-200 метров и - опять остановка. Вот так линию Маннергейма прорывали. И, хотя я считаю, что
