несколько минут более или менее свободного времени от участия в бою своего батальона, я повернулся назад и всмотрелся с помощью бинокля в тот бугор: снова безуспешно атаковавшие соседние пехотинцы откатываются назад, в свои вырытые за ночь окопы. А поддерживающие их артиллеристы ничем помочь не могут: их снаряды рвутся по разные стороны немецкой траншеи, совсем близко от нее, но не попадают в траншею, и немцы отлеживаются на дне окопов. Думаю: как же выкурить немцев из окопов, ведь по закону рассеивания и мои снаряды в траншею не попадут. А что, если попробовать стрельбу на рикошетах? Моя батарея стоит на закрытой позиции далеко позади — но как раз на уровне этого взгорка. Чтобы стрелять по «не нашим» немцам, орудия придется развернуть почти на девяносто градусов влево, а расстояние всего с километр. Должно получиться. Подаю команду на свою батарею:
— Левее пятнадцать ноль, прицел двадцать, взрыватель замедленный, заряд полный, первому один снаряд, огонь!
Мои огневики подумали, что я сума сошел: прицел на километр, а заряд на всю катушку — на двенадцать километров! И зачем-то орудия командир разворачивает на девяносто градусов влево, да и взрыватель почему-то замедленный… Батюшки! — орудийный ствол стоит почти горизонтально — снаряд пойдет настильно над самой землей. Да так никогда не стреляли! Но приказ есть приказ, команду надо выполнять, капитан знает, что делает. И команда была быстро исполнена. Грянул ожидаемый мною выстрел из гаубицы. Телефонист с огневой позиции тут же передал ко мне на НП: «Выстрел!»
Услыхав это, я стал еще пристальнее смотреть назад — на склон бугра, усыпанный телами наших погибших в атаках солдатиков. Прилетевший на большой скорости, наш гаубичный снаряд чиркнул по склону, поднял небольшое облачко красной пыли, отскочил вперед-вверх в сторону немецкой траншеи — и разорвался в воздухе прямо над траншеей! Громовой раскат воздушного разрыва потряс находившихся в траншее немцев. Лавина стальных осколков окатила траншею сверху. Я подал новую команду:
— Батарее, четыре снаряда, беглый, огонь!
Через двадцать секунд над головами фашистов загрохотали шестнадцать воздушных разрывов. Их раскатистые, страшнее близкого грома, удары грянули с такой силой, а град смертоносных осколков секанул сверху так разрушительно, что спрятавшиеся на дне окопов немцы почти полностью погибли. Оставшиеся в живых единицы выскальзывали из траншеи, как тараканы с горячей сковородки, и неслись восвояси. Я отпустил их на ровное место и уничтожил всехдо единого обычной стрельбой.
Наблюдая в бинокль за разрывами своих снарядов и поведением немцев, я не упускал из виду и многострадальных соседских пехотинцев. Расслабившись, они живо наблюдали, как метались по траншее немцы, когда над их головами трескались разрывы моих снарядов. Измученные атаками, соседи радовались, прыгали, хлопали в ладоши, как малые дети. А когда с немцами было покончено, они вылезли наружу из своих окопов и медленно, во весь рост побрели к немецкой траншее. Подойдя к ней, они уселись на бруствер, свесили ноги в окопы и долго рассматривали убитых немцев. А наглядевшись, вытерев мокрые лица пилотками, стали всматриваться строго направо — в сторону моей батареи. Как они были благодарны ей! Уж они смотрели, смотрели, не отрываясь, на мои орудия… а мне немного обидно стало, так и хотелось крикнуть им: да вы посмотрите вперед, вдоль озера, на меня — это я догадался с помощью стрельбы на рикошетах выкурить фашистов из траншеи! Но они были от меня в полутора километрах, и мой голос все равно бы не услышали.
Редкий мальчишка не умеет делать камешком «блинчики» на воде. Стоит только сильно метнуть этот камешек над самой водой, как он, коснувшись воды, подпрыгнет, а пролетев еще немного, снова чиркнет по водной поверхности и опять поднимется, да и утонет в пруду или речке. А в местах касания станут быстро расходиться круги на воде — это и есть «блинчики».
То же происходит и при стрельбе из орудий на рикошетах. Выпущенный с большой скоростью настильно над землей снаряд чиркнет по грунту, отскочит вверх и в воздухе взорвется, потому что взрыватель у него поставлен на замедленное действие, иначе он взорвался бы при касании о грунт, — это самый страшный и губительный для противника огонь. Вот так все просто. Но редкий артиллерист умеет это делать. Трудно «уронить» снаряд в такой точке перед траншеей, чтобы он, отскочив от земли, взорвался как раз над траншеей. Да надо еще, чтобы угол встречи снаряда с землей был не больше определенной величины. За всю войну я ни разу не наблюдал такой стрельбы со стороны немцев. Значит, немецкие артиллеристы не умели стрелять на рикошетах. Да и наши нечасто пользовались этим видом стрельбы. Меня же на такую сложную и трудно осуществимую стрельбу подвигло страстное желание помочь беднягам-пехотинцам соседнего стрелкового полка. Сколько людей уже положили, а никак не могли выбить фашистов из глубоких, как в камне отрытых окопов. Да и ненависть к засевшим в траншее немцам была у меня сверх-неуемна!
Попутно вспомнил еще один эпизод, который произошел тут же и явился следствием вышеописанного. Потеряв упорно обороняемую высоту, немцы решили подорвать железную дорогу, которая шла из их тылов за озером мимо утраченной высоты. Я заметил, как бежит по железнодорожному полотну немец и постоянно припадает к земле, что-то оставляя между рельсами. Откуда он взялся и что «сажает» там на бегу, на железнодорожном полотне? Сначала я не понял, только удивился его деятельности. Но когда некоторое время спустя вслед за «сеятелем» последовали взрывы, я уразумел, что фашист подрывает каждую свинченную с другими рельсу. Перед глазами сразу же встала такая картинка: в морозный зимний день, обливаясь потом, наши солдаты-железнодорожники в белых исподних рубахах опиливают ножовками обезображенные взрывами концы стальных рельсов, чтобы потом просверлить в них отверстия и болтами соединить между собой на шпалах. Те рельсы в свое время тоже были подорваны немцами. Какой же это был долгий и тяжкий труд! Шло восстановление железной дороги. Нас тогда эшелонами перебрасывали с одного фронта на другой, и мы оказались невольными свидетелями ликвидации последствий взрывов рельсов немцами при отступлении. Поэтому, чтобы воспрепятствовать безобразному действу немецкого подрывника, я не пожалел нескольких снарядов на фашиста-варвара. Повесил пару «блинчиков» над его головой, и взрывы на железной дороге прекратились.
Любовь фронтовая
Май выдался ненастный, вторую неделю нас поливают холодные весенние дожди, вода стоит на дне окопов, стенки траншей набухли, оползают и пачкают глиной. Постоянные обстрелы рушат окопы и еще теснее вжимают в грязь уцелевших защитников плацдарма. Стоим мы здесь насмерть. На том берегу, где располагаются наши, нам места нет. Мы это хорошо знаем, хотя и не говорим об этом. Эта обреченность и печалит, и сплачивает нас, и обостряет ответственность.
Снова над Днестром опустилась ночь. Солдаты попрятались по своим норам-блиндажам. Только часовые сутулятся под дождем у пулеметов. А в землянках благодать: над головой слой земли в ладонь прикрывает от дождя, на глиняных лавках сухая трава, а в стене выдолблена печурка: кинь туда дощечек от снарядных ящиков — и запылает желанный огонек. Ночью ведь дыма не видно.
— К вам можно на огонек? — В узкий лаз протискивается командир соседней батареи Бобров.
Догадливый Коренной покидает второй лежак и оставляет нас вдвоем.
— Почему так, несправедлив мир? — с ходу ставит философский вопрос старший лейтенант. Наболело у него: передовая осточертела, о родителях ничего не известно, да вдобавок невеста замуж вышла.
— Что такой мрачный? На немцев гневаешься аль на природу?
— Ну почему одни под огнем в грязи по передовой ползают, а другие в тылах дивизии на том берегу сухие и сытые, с хозяйками по хатам живут?
— Каждому свое, — успокаиваю друга, — не заменит же тебя какой-нибудь начхим, он и стрелять-то не умеет. А потом, его же и убить здесь могут.
— А в глубоком тылу? Ну что за негодяй к моей в Вологде подкатился?
Безысходная тоска и столетняя усталость придавили моего друга. Всегда был веселым, розовощеким, с улыбкой, шутил. Теперь же помрачнел, осунулся, замкнулся, только со мной еще делится переживаниями. Отведя душу, часа через два пошел мой друг к себе. Дождь продолжался. Кромешная тьма окутала все вокруг, лишь редкие ракеты вспыхивали вдоль немецких позиций, да длинные пулеметные
