достал перевязочный пакет и тут осознал, что комбат мой мертв. Так точно попасть с большого расстояния мог только снайпер. Это снайпер его застрелил. Но этого нельзя было делать! Ни в коем случае нельзя! Нельзя-я-я этого человека убива-а-ать! — взметнулся в мозгу готовый вырваться из груди страшным криком страстный протест. Я уронил голову на руку, продолжавшую зажимать ладонью рану, а кровь все струилась и струилась, просачивалась между пальцами, я ощущал ее теплоту… Мной овладела неимоверная жалость к товарищу и лютая ненависть к немцу, который убил его, к себе — за то, что не уберег старшего лейтенанта; представил, как жена Раскова-лова получит похоронку, как заплачут его малые дети — и сердце вновь облилось кровью, в груди разлился жар, под кадыком замутило, потемнело в глазах… я не мог двинуться с места, мы оба были пригвождены к мерзлой земле, только я живой, а он — мертвый.
…Когда пришел в себя, схватил его за плечи и потянул в кустарник. Здесь чуть отдышался, а в воображении — все тот же немец: днями он из укрытия выслеживал нас и наконец в рассветной дымке увидел, обрадовался — в оптический прицел он видел двоих, но убить можно только одного, двоих не успеешь. Почему из нас двоих он выбрал его — не меня? Неужели он рассмотрел наши лица и остановил перекрестие прицела на более пожилом лице, рассудив, что из нас двоих он повыше начальник?.. Сидя возле Расковалова, я был в таком смятении, что даже не успел порадоваться, что сам-то остался жив. Я продолжал оставаться в том психологическом состоянии, в котором был до выстрела, когда мы оба были еще живыми и равными перед выбором немца. То, что он выбрал его, а не меня, и то, что это уже пятый мертвый командир этой батареи и что я не сумел уберечь и его, продолжало молотом стучать в мозгу. Думая об этом, я поднялся на ноги, взвалил комбата на плечи и, маскируясь кустарником, направился на свой НП. Расковалов был не таким тяжелым, как могло показаться, но его ноги волочились по земле, и я, вспомнил, что ростом он был на полголовы выше. Вот почему немец выбрал его. Он был выше меня и старше, эти признаки оказались для него роковыми: немец выбрал офицера повыше и постарше, посчитав его большим начальником. Или сработала случайность?.. Но, господи! — какже мне было больно.
У меня до сих пор хранится фотография: Расковалов снялся со старшиной своей батареи и ветфельдшером, когда еще находился на батарее, привыкал к фронтовой обстановке. Как живой, с мягкой застенчивой улыбкой смотрит он на меня со снимка. Наверное, такой же он послал и своей жене, и она с детьми часто вглядывается в дорогие им черты. А я каждый раз, глядя на фотографию, с укоризной думаю: как превратна жизнь! Своею смертью этот человек тогда спас меня.
Наверное, году в девяносто третьем этот мой рассказ был опубликован вместе с фотографией в газете «Известия». Я долго с волнением ждал, не попадется ли снимок на глаза родным Расковало-ва?.. Прошло время, но никто так и не откликнулся. Мало кто нынче выписывает газеты, вот и не увидели родные моего товарища газетную статью с фотографией близкого им человека.
Трстеник. Безумие победы
Оба города — Парачин и Крушевац, — полки дивизии взяли с ходу. Бои были хотя и кратковременными, но очень жаркими. Далее дивизию направили на запад вдоль реки Западная Морава с задачей взять город Кралево, который стоит на дороге из Белграда в Грецию.
Взаимодействуя с частями Второй Пролетарской дивизии Народно-освободительной армии Югославии, мы наступали вдоль левого, северного берега реки Западная Морава от Велико Дреново на Кралево. Продолжая командовать 1-м дивизионом 1028-го артполка, я поддерживал огнем трех своих батарей 431-й стрелковый полк. Остальные части дивизии с артиллерийско-минометными полками наступали вдоль противоположного берега реки на городок Трстеник. Этот небольшой городок Восточной Сербии вместе с немцами обороняли от советско-югославских войск местные фашисты — четники Драже Михайловича.
Мой дивизион вместе с 431 — м полком вел бой за деревню Богданье, которая расположилась как раз напротив Трстеника, на высоком левом берегу Западной Моравы. Берега мощной бурной реки соединял железнодорожный мост. Его замысловатые стальные конструкции высоко взметнулись над быстрыми косматыми водами Моравы. При наступлении мы как-то быстро проскочили мимо моста, и теперь он остался в полукилометре позади нас.
Я находился в боевых порядках комбата Морозова, в бытность командиром батареи я всегда поддерживал его батальон, вот и теперь в связи с гибелью командира 2-й батареи он попросил меня помочь артогнем в бою за деревню Богданье. Вслед за цепью солдат мы ползли с Иваном по огородам к крайним домикам села. У меня не было связи с батареей, и я не мог в тот момент вести огонь по немцам, так как за селом мы разглядели немецкие танки, и я вызвал пушечную батарею с закрытой позиции, собираясь поставить ее возле себя на прямую наводку. Но батарея еще находилась в пути, а огонь немецких пулеметов был настолько силен, что пехота залегла, редко поднимали головы и мы с Морозовым.
Вдруг замечаю, что справа-сзади, не обращая внимания на сильный пулеметный огонь, ломая стебли растений, ко мне настойчиво и быстро ползет мужчина в гражданской одежде. Я углядел его, когда оглянулся назад, чтобы посмотреть, не подходит ли наша пушечная батарея. Ползущий — небольшого роста, чернявый, лет под сорок, — стараясь перекричать шум боя, проорал мне во всю глотку почти в ухо:
— Друже капитан, мне сказали, что вы тут главный артиллерист?!
— Да, — кратко отмахнулся я, не собираясь вступать в разговор.
— Друже капитан, помогите нам город взять! — Он был уже рядом и умоляюще смотрел на меня, приподняв над посевами голову.
В ту же секунду, срывая стебли, на него обрушился пулеметный ливень. Я прижал его голову к земле. То, что он не испугался свиста пуль, подкупило меня, и я решил его выслушать, машинально спросил:
— Какой город?
— А вон тот, Трстеник, на том берегу.
Я посчитал его сумасшедшим. Даже гражданскому человеку понятно: нужна целая армия и плавсредства, чтобы за широкой рекой взять город. Но человек в замусоленном костюмчике торопился. И на его лице читалась полнейшая уверенность, что я обязательно выручу его. Мне не хотелось обижать югославского партизана, ранее мы всегда огнем орудий оказывали им помощь, потому спросил:
— А сколько же у вас в отряде человек?
— Двадцать! — с гордостью ответил он. И продолжал без запинки: — Вы как раз против города! Что вам стоит стрельнуть туда! А то продвинетесь вперед и уже не сможете помочь нам!
— Мне сейчас некогда, надо село взять, вы видите, я веду бой, — отвечаю.
— Друже капитан, — скорбно и умоляюще впился он своими черными, почти слезными от огорчения глазами в мое лицо, — да вы только взгляните на тот берег!
Он с такой силой схватил меня за плечи, что я чуть не опрокинулся на спину. И откуда силища в таком тщедушном мужичонке? Ему так хотелось, чтобы я посмотрел на тот берег, что я уступил, решил уважить гостя, и вслед за ним пополз к реке. Через две минуты мы были у плетня, отделявшего край пропасти высокого берега от огорода, и припали к щелям изгороди. И что же я вижу! Далеко в низине, на противоположном, южном. берегу широченной, лохматой от быстрого течения Западной Моравы стоит небольшой, как умытый росой, городок, уютно расположившийся в отрогах гор, празднично блистая на солнце своими разноцветными стенами, крышами, булыжными улицами, зелеными садами. В центре возвышалась церковь. Были хорошо видны школа и фермы железнодорожного моста. К реке спускались сады и огороды. А почти у самой воды густой прибрежный кустарник опоясывала глубокая, километровой протяженности траншея, сплошь усыпанная пулеметными гнездами. И по всему берегу через равные промежутки стояли на прямой наводке малокалиберные пушки, станковые пулеметы — и среди них то тут, то там зияли створы шалашей. И все это оружие нисколько не замаскировано! Как на показ выставлено! В кустах лежат расчеты. У шалашей на ветках сушится нательное белье, портянки. Меня настолько возмутила наглость фашистов: они нисколько не прячут свои пулеметы! — что я тут же решил исполнить просьбу партизана.
— А что мы с ними без орудий сделаем? — продолжая меня упрашивать, сокрушенно вздохнул
