границы возле Бреста. Некоторые предложения в его письмах были вымараны цензурой, но я помню, что в первых числах июня пришло письмо, где было написано: «Мама и папа, не надейтесь на скорую встречу. Приближается война, в которой нам придется участвовать». Родители, особенно мать, конечно, переживали.
В одиннадцать часов вечера я уже был дома и лег спать. А утром 22 июня нам объявили, что началась война. Числа 24-го мы с ребятами пошли в военкомат. Там столпотворение! Народу! Призывали старшие возраста. Женщины провожали. Гармошки играют, песни, плач. Мы кое-как к дежурному пробились, он говорит: «Ребята, вы не лезьте, не мешайте работать, ждите своей очереди. Сейчас пока призываются старшие возраста». Мы вернулись ни с чем, но вскоре вступили в истребительный батальон, помогали поддерживать порядок в городе. В конце июля я уже получил официальную повестку.
Когда я проходил предварительную комиссию в феврале 1941 года, я был зачислен во флот. Я этим очень гордился! Я так хотел стать моряком! Хорошо плавал, на реке же вырос, катался на коньках, на лыжах, спортом занимался, а когда повестку получил и пришел в военкомат, то мне говорят: «Нет, дорогой, пока флот подождет. Нужно пехоту пополнять». Ну, хорошо. Сформировали в первых числах августа отряд призывников, который возглавил лейтенант-орденоносец, раненный на Финской войне. Он нас должен был доставить в запасной стрелковый полк, где мы должны были пройти обучение и потом уже влиться в состав действующей армии. Маршрут и расположение этого полка знал только он. И вот мы из Ефремова примерно в середине августа тронулись пешим порядком. Прошли мы через Тульскую, Московскую, Рязанскую области, короче говоря, этот запасной стрелковый полк находился в г. Йошкар-Ола Марийской АССР. Мы пешком прошли все это расстояние! Шли по 25–30 километров в сутки. Ночевали в селах и деревнях. Иногда нам выдавали продпайки, а большей частью нас жители подкармливали. Отряд рос по мере того, как в него вливались призывники 22-го и 23-го годов рождения. И что характерно, несмотря на все трудности и сложности этого тяжелого перехода, никто из отряда не убежал. Все дошли до конечной точки маршрута!
Расположились мы за городом в цехах керамического завода. Началась наша учеба. Конечно, питание было скудным, условия были спартанскими — там были цеха для обжига кирпича, в которых мы построили двухэтажные деревянные нары. Одеты и обуты мы были в свое, гражданское. Но учили неплохо. Проходили тактику, теорию стрельбы, были и стрельбы на-полигоне. Готовил нас младший лейтенант, командир роты, фронтовик. Говорил: «Основная-то учеба на фронте будет, здесь подготовительная». Помню, он все командовал: «Давай, ребята, веселей, молодежь!» А настроение у нас было неважное: города сдают, армия отступает. Мы между собой так говорили: «Ну что это старики плохо воюют, не могут немца сдержать?! Вот мы пойдем, мы им покажем!»
В первых числах ноября наша подготовка закончилась. В середине ноября нам выдали добротное обмундирование — байковое нижнее белье, телогрейку, шинель, маскхалат, подшлемник, валенки. Каски не было. В городе Йошкар-Ола сформировали нашу 47-ю отдельную стрелковую бригаду, погрузили в эшелоны. Нам объявили, что бригада вливается в состав 1 — й ударной армии и будет защищать Москву. Числа 15-го, что ли, эшелон прибыл на станцию Лихоборы. Пешим порядком пошли по Дмитровскому шоссе в направлении Яхрома — Дмитров. Шли тяжело, ночевали в лесах под елками, костров не разводили. Прошли 5 километров, потом привал 10 минут, падали и сразу засыпали. Команда «Подъем!» — еле-еле поднимались. Зимнее обмундирование тяжелое, да к нему еще вещмешок и оружие. Я был первым номером расчета ручного пулемета ДП. Так что я нес сам пулемет, а второй номер тащил две коробки с четырьмя дисками. Выносливые ребята были, молодые… По 40 километров в день шли. На ногах кровавые мозоли. Они лопались, засыхали, потом эти портянки отдираешь… Так и шли.
Расположились по каналу Москва — Волга, заняли там оборону. Потом началось контрнаступление, и мы пошли освобождать села. Названия я их сейчас не помню, конечно. Из городов запомнились Солнечногорск, Клин, Шаховская. За Клин были очень тяжелые бои. Помню, мы вошли в дом-музей Чайковского. Фашисты все перевернули в нем вверх дном. Мы собирали ноты…
Бои в Подмосковье тяжелые. Снег глубокий, мороз. Наступаем на село — оно, как правило, на возвышенности — после слабенькой артиллерийской подготовки. Командир взвода командует: «Справа по одному перебежками, марш!» Какие перебежки?! Снег! Идем. Пули свистят. Пройдешь метров шесть, падаешь, выбираешь себе такое более-менее удобное укрытие, ведешь огонь. Ждешь, когда остальные подтянутся. Подтягиваются, а др немца еще метров пятьсот. Пока метров двести пройдем, во взводе народу-то осталось 15–20 человек. Неудачная атака. Что делать? Командир решает отойти назад. Под огнем отходим. Когда смотришь на эти потери, а там свободного места от трупов на поле не было, они как снопы лежат, горами, между которыми небольшие промежутки, думаешь: «Долго ли такая будет идти битва? Почему из-за этой проклятой деревни столько людей положили, а никак не можем взять? Возьмем мы ее или нет?» Сидим, все в пороховой гари, обожженные, смотрим друг на друга, и мысль такая: «Пусть убьют, только бы руку, ногу не оторвало. Убило бы и все». Вечером приходят маршевые роты: то пожилые приходят, то молодые. Они все спрашивают: «Как там, ребята?» — «Что спрашивать? Пойдешь в атаку, узнаешь, как там». Ему, может, 35–40 лет, а нам-то — 18–19, но они смотрят на нас с почтением. Днем в две-три атаки сходим, и от этого пополнения никого не осталось. Вечером опять приходит маршевая рота, опять взвод пополняют до штатной численности. А мы, костяк взвода, так и воюем. Была такая более или менее стабильная группа из примерно десяти человек, из нее, может, один-два человека в день выбывало, а остальные каждый день менялись. Я потом расскажу про свой последний бой, в котором меня ранило. В этом же бою в ногу ранило замкомвзвода старшего сержанта Медведченко; Меня скатили, и санитар сказал: «Вот последние ветераны взвода — замкомвзвода Медведченко и пулеметчик Рогачев».
Как кормили? Хорошо, но только к нам пища очень редко на передовую поступала. То мы оторвемся, то лежим под огнем, и пробраться к нам невозможно. Пока бойцы с кухни с термосом доползут, пока мы выйдем из атаки… Где-то какая-то передышка, и в этот момент, может, вдень один раз, а то и ни одного… Атак сухой паек — сухари, сахар. И вдруг приползает: «Бойцы, на обед». В термосе горох с мясом — ложку не воткнешь — замерзло. Что, будешь костер разводить, разогревать? Едим холодный. На Северо-Западном фронте три сухаря и пять кусочков сахара надень — все! Саперной лопатой павших лошадей рубили. Разведем маленький костерок, конину распарим — она как резина — ничего, жуем. Но знаешь, особого аппетита не было, и голода не чувствовали, потому что все время в напряжении, вымотанный и физически, и морально. О еде мысли возникают, только когда из боя выйдешь, да и то они забиваются ощущением разбитости, опустошенности. Настолько тяжело дается переживание, ощущение смертельной опасности. Правда, со временем чувство страха притупляется, оно как бы тебя опустошает, и остается одна ненависть. Хочется ворваться, убить, освободить, и вроде потом будет какая-то разрядка. А тут бьемся, бьемся, и все никак… Хотя мысль о бесполезности этих потерь как-то в голову не приходила. Вот в 44-м году, когда стали вспоминать 41-й: «Господи, да как же мы воевали?! Зачем же мы несли такие потери?! Какже мы были неопытны!» А когда провели результативную атаку, тут как-то легко. Вроде не напрасно товарищи погибли, вот мы им показали. Вон они лежат убитые. А то берем деревню — бьем-бьем. Возьмем ее, а убитых немцев вроде и нет. Ну, может, лежат 30–40 убитыми, а у нас человек 700. У наших бойцов и командиров такой вопрос: «Что же это такое? Мы потери несем, а немцы вроде нет». Говорили, что они убитых забирали и хоронили… Они очень умело воевали. У них армия была квалифицированная, с опытом боев, закалкой. Немцы умело ориентировались, выбирали позиции. Ну и ручной пулемет МГ-34 — это страшное, незаменимое оружие. У нас рота наступает, а у них отделение с одним пулеметом ее сдерживает. Огонь — сплошной, ливень. Несем потери, вперед-вперед, но пока их не уничтожим — не продвинемся. У них в случае чего машины наготове. Они гарнизон на машину сажают и в следующую деревню за 3–10 километров. Она опять укреплена. Немцы зимой в открытом поле не воевали, у них там блиндажи, окопчики, а мы поспим в лесу и опять в атаку по голому полю, по снегу. Вот так от деревни до деревни, все время своими ножками….
Да… МГ-34 очень метко бил, скорострельный. Расчету него два человека. Обычно очень умело выбирали огневые, хорошо маскировались. Если я веду огонь, и они засекли — тут же меняй позицию, долго на одном месте не лежи. А мы же молодые, неопытные! Идет противник в атаку. Для того чтобы прицелиться и поразить его, нужно 4–5 секунд. Пока ты прицелился, затаил дыхание, за это время он прошел какое-то расстояние. Поэтому, если противник идет на тебя, надо целиться в ноги, тогда в грудь попадешь. Если он от тебя бежит, то наоборот. А поначалу целишься в голову, а за 5 секундой прошел, и пуля выше пролетела. Это азбука стрельбы. А в атаке идешь вперед, через 5–6 секунд нужно падать, когда
