мерзкие, злобные бабы вроде графини Нессельроде; низменный Долгоруков; палачи и душители.
В начале 1834 года в этот синклит убийц полноправно вступают Жорж Дантес и его покровитель барон Геккерн.
Но не сгущаю ли я краски?
Проверим это свидетельствами современников эпохи, о которой идет речь, — французского маркиза и фрейлины императорского двора.
Французский маркиз — маркиз де Кюстин, совершивший в 1839 году путешествие по России. Его беспристрастность вне сомнений. «Я ехал в Россию искать аргументы против представительного образа правления, — пишет он в своей книге, — и возвращаюсь оттуда привереженцем конституции».
В Петербурге его поражают пустынные утренние улицы, по которым в разных направлениях снуют курьеры и мчатся фельдъегери, напоминающие «шахматные фигурки, движущиеся по воле одного человека, который ведет игру с невидимым противником — человечеством».
За год перед тем Зимний дворец был охвачен пожаром. Николай I повелел реставрировать его, причем к определенному сроку. Работало по шесть тысяч человек в день, при морозе в 25 градусов. Залы дворца натапливали для просушки до плюс 30 градусов. «При таких условиях смертность среди рабочих была ужасающая», — замечает де Кюстин и вступает в полемику с теми, кто оправдывает подобные методы работы.
В первый же день пребывания в Петербурге де Кюстин посетил Петропавловскую крепость. Его пустили только в собор, но не в тюрьмы. «В каждом звуке, — пишет он, — мне слышалась жалоба, камни стонали у меня под ногами. Если судить о жизни русских, заключенных под землей, по жизни русских, которые гуляют по ней, можно содрогнуться».
Знатного иностранца представляют Николаю I. Де Кюстина поражает его громадный рост и непрерывное самолюбование. На малоподвижном лице императора сменяются строгость, торжественность, вежливость, холодное удивление, но не простая доброта. «Видно, что император ни на одно мгновение не может забыть, кто он, ни постоянного внимания, которое он возбуждает. Он постоянно позирует, играет роль и исполняет ее, как великий актер… Он словно волшебник, чье присутствие будит Россию и чье отсутствие ее усыпляет».
Де Кюстин приводит анекдот, связанный с Пушкиным.
Как-то на Тверской Пушкин повстречал своего приятеля. Тот с усмешкой сказал: «Погляди, какое нелепое словосочетание», — и показал на вывеску: «Московский английский клуб».
«Я знаю словосочетание еще более нелепое, — ответил Пушкин, — «Императорское человеколюбивое общество».
Записки де Кюстина вызвали негодование в высших слоях петербургского общества. Путешественника обвинили в клевете на Россию, ее нравы, ее монарха.
31 декабря 1833 года Николай подписал высочайший указ о пожаловании «служащему в министерстве иностранных дел титулярного советника Александра Пушкина» званием камер-юнкера.
Зачем было это нужно Николаю?
Скорей всего, чтобы открыть для Наталии Николаевны доступ на придворные балы. Но, быть может, в царственной голове были и другие планы.
Худо, ох как худо было Пушкину! Известие о царской милости так потрясло его, что его отливали водой. По словам его лицейского наставника Е. А. Энгельгардта, он хотел немедля пойти к царю и наговорить ему грубостей, но по уговору друзей постарался скрыть, насколько он оскорблен этой высочайшей милостью, похожей на пощечину. Порой не мог. При всей своей сдержанности занес в дневник гордые строки, поистине написанные собственной кровью: «Государю неугодно было, что о своем камер- юнкерстве я отзывался не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного».
Петербург. Снова балы, снова долги, долги, долги…
Отчасти для поправки материальных дел, но больше по велению сердца Пушкин предпринимает ряд исторических трудов большого эпического размаха: «Историю Пугачева» и «Историю Петра Великого». Его ждут крысьи придирки Бенкендорфа, ласковая плеть императора, всяческие помехи, недопуск к архивам, мелочная опека, тупые поправки высочайшего цензора.
Двадцатипятилетие Лицея. Последняя лицейская годовщина в жизни Пушкина.
Встреча устроена у Яковлева. Подняли бокалы за юбилей Лицея, за его благоденствие, за здоровье отсутствующих; читали стихи и старые письма Кюхельбекера, поминали лицейскую старину. По обыкновению, Пушкин принес лирическую песню, сложенную в честь лицейской годовщины. Начал читать ее:
Две недели спустя после лицейской годовщины Пушкин получил по городской почте три письма, оскорбительные для его чести и для чести его жены. Он заподозрил в их сочинении ван Геккерна и оставался при этом убеждении до самой смерти.
Уже давно теснее и теснее сжималось удавное кольцо. Все оборачивалось против Пушкина, все толкало его к гибели: ненависть светской черни, чрезмерное внимание Николая к красоте Наталии Николаевны, наглые ухаживания Дантеса, подлость и грязь, внесенные в семью Пушкина Дантесом, Геккерном, Идалией Полетикой, грязными сплетницами, пошляками и мерзавцами. Литературные успехи, литературные неуспехи — все, все было против него.
Покоя нет.
Мойка, Невский, Морская, Миллионная, Английская набережная.
Здесь он метался. У домов, которые стоят поныне.
Здесь на этих улицах и площадях. На Сенатской площади. У Медного всадника. У Зимнего дворца, под его бесстрастными зеркальными окнами.
Земля была покрыта снегом — белым по утрам, серым но вечеру. Как и тогда, когда там, у памятника Петру, были построены восставшие части лейб-гвардии, а со стороны Зимнего поблескивали дула пушек, нацеленные на мятежников.
Деревья отбрасывали длинные зимние тени. Окна посольских особняков были затянуты глухими темными портьерами. К голландскому посольству всю ночь до утра подкатывали сани. В красноватом пляшущем свете фонарей появлялись и исчезали плотно закутанные, но чем-то знакомые тени.
