А год спустя — всего год! — он написал блистательное произведение «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», которое потрясло тогдашнюю революционную среду и потрясает нас сегодня всесторонностью анализа, глубиной мысли.

Таким был Ленин в двадцать один, двадцать три, двадцать четыре года.

Мог ли он в семнадцать лет не услышать всего того, что звучит в могучей партитуре пушкинского «Бориса Годунова»? Мог ли не увидеть в нем судьбу человеческую, но прежде всего судьбу народную?

Насколько глубоко было его проникновение в замысел трагедии, нам судить трудно. Впоследствии он, наверно, увидел больше и лучше. Тут уместно напомнить слова Гегеля, которые Ленин занес в свои «Философские тетради», отметив на полях: «Хорошее сравнение (материалистическое)»:

«…Одно и то же нравственное изречение в устах юноши, хотя бы он понимал его совершенно правильно, лишено того значения и объема, которое оно имеет для ума умудренного жизнью зрелого мужа, выражающего в нем всю силу присущего ему содержания».

«С' est palpitant comme la gazzette d'hier» («Это злободневно, как вчерашняя газета»), — писал Пушкин, читая у Карамзина описание событий, связанных с царствованием Бориса Годунова.

Пушкинские слова могут быть истолкованы как поэтическое преувеличение. В самом деле: если отбросить мысль о совершенно чуждых Пушкину прямых и грубых исторических аналогиях, то почему события двухвековой давности могут быть «злободневны, как вчерашняя газета»?

Но Пушкин, как и всегда, прав в своей поразительной творческой интуиции.

Казалось бы, какое значение имеют различия мнений Карамзина и Пушкина о событиях Смутного времени, сводящиеся порой к тонким нюансам, обнаружить которые может лишь лупа историка? Но когда перед Пушкиным и Карамзиным встали кардинальные вопросы грозовой эпохи, в которую они жили и создавали «Историю Государства Российского» и «Бориса Годунова», они оказались по разные стороны баррикады.

Мы знаем, с кем был Пушкин 14 декабря. Но совсем иным был Карамзин. «Я, мирный историограф, — писал он об этом дне и о себе самом, — алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятежа».

Недаром Пушкин писал, что в последний период своей жизни Карамзин был для него «чужим».

…Четырежды появляется на страницах «Бориса Годунова» тень Грозного, которая усыновила в пушкинской трагедии всех и вся: и Басманова с его двуличием, и лукавого Шуйского, и предателя Гаврилу Пушкина, и хитрюгу Варлаама, и мнимо бесстрастного и беспристрастного летописца Пимена, и озорной интерес толпы, собравшейся у стен Новодевичьего монастыря в момент избрания Бориса на царство, и Самозванца, и самого Бориса.

В первый раз ее черный силуэт возникает во время встречи Бориса с патриархом и боярами. Борис лишь только что дал согласие принять венец и бармы Мономаха. «Обнажена моя душа», — говорит он патриарху и боярам, заверяя их, что приемлет власть «со страхом и смиреньем».

Пред ним словно два пути, две системы правления:

Сколь тяжела обязанность моя! Наследую могущим Иоаннам — Наследую и ангелу-царю!..

Какой из этих путей изберет Борис?

Путь Федора, обещает он боярам.

Тень Грозного вновь возникает в беседе. Пимена с будущим самозванцем. Когда-то здесь, в этой самой келье Чудова монастыря, он посетил многострадального Кирилла и запомнился Пимену. Запомнился не как грозный царь, но как человек, который несет в себе черты своего сына Федора

…здесь видел я царя, Усталого от гневных дум и казней. Задумчив, тих сидел меж нами Грозный… И плакал он. А мы в слезах молились, Да ниспошлет господь любовь и мир Его душе страдающей и бурной…

Напрасно, напрасно давал Борис клятву, что он не пойдет путем Ивана Грозного: «…он правит нами, как царь Иван (не к ночи будь помянут)», — вырывается у Афанасия Пушкина в разговоре с Василием Шуйским.

Что пользы в том, что явных казней нет, Что на колу кровавом, всенародно Мы не поем канонов Иисусу, Что вас не жгут на площади, а царь Своим жезлом не подгребает углей? Уверены ль мы в бедной жизни нашей? Нас каждый день опала ожидает, Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы…

Все мрачнее становится Борис, все сильнее кипит в нем черная кровь гнева и озлобления:

Живая власть для черни ненавистна. Они любить умеют только мертвых…

И тут тень Грозного во всю ширь расправляет свои черные крылья. Борис раскрывает душу перед Басмановым, который завтра его предаст. Прошло лишь немного лет, но как изменилось его отношение к Грозному!

Лишь строгостью мы можем неусыпной Сдержать народ. Так думал Иоанн, Смиритель бурь, разумный самодержец, Так думал и его свирепый внук.  Нет, милости не чувствует народ: Твори добро — не скажет он спасибо; Грабь и казни — тебе не будет хуже.

Начав с отрицания Иоаннова пути, Борис кончает признанием этого пути единственно разумным.

Таков закон истории, заложенный, подобно року, в самой природе самодержавия и единовластия.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату