На том конце провода стало совсем тихо. Как будто даже выключилось. Через несколько мгновений я спросил:
— Алло, вы слушаете?
— Да, — сказала она. — Скажите, если я сейчас к вам подъеду посмотреть все бумаги, вам будет удобно?
Покровка
Пять лет, с 52-го по 56-й, мы прожили в бабушкиной комнате в большой коммуналке на Покровке (в ту пору — ул. Чернышевского). Нас в этой комнате было пятеро: бабушка, папа, мама, я и моя няня Ася. Тихая молодая женщина, которая, когда нанималась, говорила: «Я сахар в чай кладу один комочек…» Потом, когда мне было уже двадцать пять, она приходила в гости, посмотреть на питомца. В квартире жили разные люди.
Жила в самой первой (вернее, в трех крохотных, нарезанных из одной, наверное) комнате Ольга Натановна, зубной врач. С мужем Зямой, дочерью Натусей, зятем Сашей и внучкой Аллочкой, младше меня года на три.
Они жили там давно, и тетя Натуся мне рассказывала, как она девочкой (до войны) приходила играть к бабушкиному сыну Лёне (которого убило на войне) и моя бабушка говорила ей: «Приходи попозже, ты уже налопалась, а он еще не кушинькал».
Ольга Натановна (Голда, как звала ее бабушка) была частнопрактикующим зубным врачом.
Она принимала прямо тут, в коммуналке! У нее был кабинет и приемная! Где они все спали, я не знаю — вряд ли в маленькой жилой комнате, одной из трех. Наверное, и в приемной и в кабинете.
Бормашина была с ножным приводом. Когда Голда купила себе другую, с электромотором, это было событие на всю квартиру.
Ее пациенты — иногда три-четыре человека — ожидали в приемной. А я читал им наизусть стихи. Даже помню какие. Стихи Маршака (целую поэму) про то, как врач прыгал с парашютом, чтобы спасти полярника, с которым приключился несчастный случай — ружье разорвалось и ранило его в глаз. Я даже сейчас помню финал:
Бурные аплодсименты флюсников и кариозников. Ольга Натановна очень меня ценила за такое развлечение своих пациентов.
В другой комнате — тоже в начале квартиры, напротив Ольги, — жила дама, которая раз в два-три месяца принимала несмертельную, но крепкую дозу снотворного. Когда через полтора дня вскрывали дверь, то находили ее томно запрокинутой, но безусловно живой, хотя и непробудно спящей. А на ночном столике была (много раз была!) записка — «В моей смерти прошу винить…» — и список всех жильцов квартиры, работников домоуправления и сослуживцев.
Потом она уехала, вместо нее въехал некий завмаг, жена которого в каждый тираж займа выбегала на кухню и сообщала, что у нее выиграли две, три, пять облигаций. Соседи полагали, что она таким манером прикрывает левые доходы своего мужа.
Потом в эту комнату въехали третьи жильцы, у них была хорошенькая девочка Наташа, которую я рассмотрел уже позже, когда подростком приходил к бабушке в гости.
Еще жил дирижер Евгений Рацер (сын знаменитого, воспетого Паустовским и Ильфом, поставщика древесного угля Якова Рацера). У него был сын Дима, учился играть на фортепиано. И жена Зина, сопрано. Она распевалась. Они жили с нами стенка в стенку.
В другую стенку жила Февронья Федоровна. Богомольная пожилая тетка, недовольная нравами прихожан. Она возмущенно рассказывала: «Прислушалась — пердить! Принюхалась — как бог свят, пердить! У храми — пердить! Я б за ето десять лет давала!»
Напротив нас жила мать-одиночка Люба со своим сыном.
Чуть ближе к входу — между Любой и Ольгой Натановной — жила Евгения Константиновна и ее муж Григорий Маркович. Это были какие-то очень близкие родственники Любы, с которыми она демонстративно не общалась.
Говорили, что Евгения Константиновна то ли была когда-то хозяйкой всей этой квартиры, то ли что-то еще в этом роде… Это была «старорежимная старушка» в букольках и кружевных воротничках, с сахарным выражением лица. Мне один мальчишка со двора сказал, когда увидел, что я беру у нее баранку или карамельку: «Ты с Евгениськой (почему-то ее так звали дети) не водись, она плохая (он придвинулся и зашептал), она Ленина и Сталина не любит».
Григорий Маркович был красавец старик с двойной бородой, как на картинке из истории русской общественной мысли. Но — обезножевший и сидевший в кресле-коляске. Рассказывали в квартире, что Евгения Константиновна ради него бросила то ли родителей, то ли мужа с ребенком — с дочерью Любой? Вот это был бы сюжет…
Мы часто слышали, как старики ссорились, сильно, но вполголоса, слов не разобрать. Потом Евгениська кричала тоненько: «Гриша! Ради нашей любви!» А Григорий Маркович стучал кулаком по столу и басом кричал: «Не надо жертв! Не надо жертв!» Он произносил «ж» как «ув»:
— Не надо увертффф!
И еще была одна пара с дочерью. Главу семьи считали доносчиком и провокатором. Он выходил на кухню и задушевно говорил: «Да… вот жизнь пошла… Ничего без блата не достанешь, кругом очереди…»
Все отворачивались к столикам и молча чистили картошку. Или перетирали тарелки.
Он вздыхал и шел покурить на черный ход.
Дачное. Сыр «виола», свежий воздух и Марина Цветаева
Каждый понедельник к нам в дачный поселок привозили заказы. Маленький пикап был нагружен серыми пакетами, перетянутыми бумажной веревкой. Гречка, мясо, колбаса, сыр. Сыр «Виола» в том числе. В круглых коробочках. Со скандинавской блондинкой на крышке.
Удобно. Можно было заказать буквально все — от соли и спичек до вина и сигарет. В рамках ассортимента советского продмага конца шестидесятых. Можно повторять заказ или уточнять заказ, отдавая список тому самому человеку — водителю-продавцу-кассиру, — который эти заказы развозил.
Некоторые вообще отучались ходить в магазин. Было у нас семейство с изящной фамилией Вильям- Вильмонт. Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, известный переводчик, и его домочадцы. Наверное, они
