Дачное. До любви
Мне было лет десять. Ну, одиннадцать. Но точно не двенадцать. Двое моих приятелей жили на даче писателя Бориса Костюковского. Это были дети то ли его родственников, то ли дачников. Неважно.
Важно, что на этой даче жила девушка Оля. Она была студентка медицинского института. «Оля — будущий доктор», — говорили все. Совершенно не помню, как она выглядела. Ну напрочь. Помню ситцевый сарафан, голые руки и неописуемый запах. Запах женщины. Нечто выше рассудка. Она обдавала меня этим запахом, проходя мимо и рассеянно-приветливо улыбаясь мне, и у меня кружилась голова. Я не знал, что это такое. Не осознавал и не выговаривал словами. Я просто чувствовал, что от этой Оли пахнет так, что я просто ошалеваю. Вкуснее, чем пенка от свежесваренного варенья. Чем мамины духи. Чем утренний запах первой папиной папиросы на прохладной веранде дачи… И что мне сильнее всего на свете, сильнее, чем прокатиться на мотоцикле, сильнее, чем научиться плавать на тот берег, чем поесть горячего хлеба с розовой колбасой и сладким чаем после целого дня беготни по лесу, — сильнее всего этого мне хочется, чтобы она хоть на секунду скинула свои летние разношенные туфельки.
Мне хотелось рассмотреть поближе ее босые ноги, пальцы в особенности. Мне казалось, что это и есть главное, тайное, сладостное. Я вертелся рядом. Я не сводил глаз с ее ног. Она улыбалась мне, поднимая глаза от книги, от толстого медицинского учебника.
Однажды у меня сильно заболел живот. Я прямо весь скрючился. А я как раз был у Костюковских. Какая-то ихняя тетенька расспросила меня, погладила по голове, велела прилечь на тахту и кликнула Олю:
— Ну-ка, доктор! Посмотри, что с мальчиком.
Оля подошла к тахте. Сказала:
— Подвинься чуточку.
Я подвинулся. Она села рядом и стала расстегивать на мне рубашку — сверху донизу. От ее пальцев невозможно пахло женщиной. Потом она расстегнула мне пуговицу штанов и сказала:
— Не стесняйся, я же доктор…
И стала гладить меня по животу. Нажимать пальцами. А потом низко нагнулась, приблизила лицо и негромко сказала:
— Яблок наелся? Или капусты? Это у тебя газы. Понимаешь? То есть пуки в животике скопились. Ты попукай как следует, и все пройдет. Пукай, мой хороший, не стесняйся…
Погладила меня по животу еще раз, подтянула мне штаны кверху, встала и ушла. А в дверях обернулась и повторила:
— Пукай, пукай, не стесняйся!
Трудно, да и незачем описывать отвесные стенки бездонных колодцев стыда и отчаяния, в которые я свалился. Но ничего, выкарабкался. И вот я перед вами.
Дачное. До любви
Были в поселке писательские сынки лет на десять — пятнадцать меня постарше. У них были жены, взрослые тети. А мне тринадцать. Ну, почти четырнадцать.
Что там было? Да ничего. Мне казалось, что они
Иной раз нарочно, вроде игры глазами, вроде «ну расскажи что-нибудь смешное, видишь, я скучаю», вроде шутливых полуобъятий на полсекунды.
Иной раз по-другому, как бы случайно. Она в мини-юбке, сидит, поставив ноги на скамейку и обхватив лодыжки руками. От этого сидящий на табурете напротив и вещающий что-то умное четырнадцатилетний мальчик слегка шалеет и напряженно глядит в ее глаза, в упор.
…удерживая свой взгляд, как тяжелую бутыль с горячей водой из последних сил на вытянутой руке и боже упаси уронить — глядит в упор в глаза этой тете, страшась, что взгляд упадет ниже, туда, где ночь среди летнего дня, где тень между смуглыми тонкими лодыжками, которые охвачены и поглаживаются длинными пальцами с красиво накрашенными ногтями и бесстыже сияющим обручальным кольцом, — глядеть в немигающий серый взор, в котором вращаются синие кристаллы, все скорее и скорее, затуманивая его, — и продолжать говорить-говорить-говорить про умное…
Все труднее и труднее говорить в ее глотающее молчание. Надо из последних сил вынырнуть и спросить эту взрослую юную тетю: «Ну ведь правда? Ведь правда?» И она, легко вздохнув и спустив ноги со скамейки — ночь среди летнего дня улетела, — улыбнувшись, как сестра братику, ффу… — говорит: «Правда, конечно, правда, какой ты у нас умный».
Вставала и шла прочь, потрепав мальчика по голове и по плечу. Мальчик даже не смотрел ей вслед. Он смотрел на скамейку, на которой она только что сидела. На нежно-серую, почти серебряную некрашеную доску. И тайком положил на нее ладонь.
Продукт
Был в соседнем поселке домик, нежилой и заколоченный. Недавно он сгорел. В самом начале шестидесятых там был магазинчик.
Темная комната с зарешеченным окном, полки с разной съестной мелочью, витрина, сколоченная из реек, с торчащими шляпками гвоздей; рейки держали стекло под тупым углом, так, чтобы верх тоже был стеклянный. Бока у витрины были фанерные, а низ — клеенчатый. Клеенка выпирала наружу. Можно долго описывать банки с сахаром и крупами поверх витрины, вазочки с конфетами внутри нее. Но я не буду. Описывать — продлевать агонию этого магазина, который давно уже умер. Это бесчеловечно.
Там я видел одну странную тетку. Она была высокая, бледная, с крашеными губами и подведенными глазами. Со старомодной прической — два полукружия на макушке, такая укладка кос. Лицо, как фотография на старом могильном памятнике.
Она устроила небольшой скандал. Сгущенное молоко тогда продавалось в розлив (в развес, если угодно). Стояла пятилитровая банка и ценник. У тетки в руках была глубокая квадратная вазочка-плошечка. Фарфоровая, с кобальтовой полосой по краям и желтыми сколами.
Тетка протянула вазочку и попросила сто пятьдесят граммов сгущенки. Продавщица обнаружила, что открытой банки нет, и консервного ножа тоже нет. Так что извините. Но тетка не отступала. Она тихо говорила: «Я пришла приобрести продукт. Продукт в продаже есть. Продайте мне продукт». Именно так — «продукт».
Это продолжалось неимоверно долго. Продавщица попыталась расковырять банку хлебным ножом. Нож гнулся. Тетка шептала про приобретение продукта. Продавщица стукнула по ножу чем-то тяжелым. У ножа отломился кончик. Кто-то завизжал: «Обслуживайте покупателей!»
Тетка исчезла со своей плошкой-вазочкой.
А теперь представьте себе — на месте сгоревшего магазинчика построили роскошный коттедж.
