должна произойти перемена, — говорила мне Эрнита, — должен возникнуть новый общественный строй, при котором социальная справедливость осудит и отменит войну, — это будет какой-нибудь всемирный союз рабочих и угнетенных. И почему бы страдающим миллионам не уйти из окопов и не загнать туда своих подлых, надменных и ничтожных правителей: пусть сами умирают!.. Еще до войны я видела резкие противоречия в американском обществе, и это в конце концов восстановило меня против правящих классов. А теперь война, казалось, подтверждала, насколько слаб и ничтожен отдельный человек, насколько он — игрушка страстей и сил, которые стоят вне его контроля, но над ним имеют самую пагубную власть. Разумеется, во мне тогда жило твердое убеждение, что человек свободен или должен быть свободен; потом мне пришлось от этого взгляда отказаться. Верила я также, что Америка может и должна решительно бороться за то, чтобы сохранить незапятнанной свою честь и свои свободы, которые она когда-то провозгласила. И, разумеется, я обвиняла американское буржуазное общество в том, что наша страна оказалась втянутой в войну, и искала способа, опираясь на какую-либо теорию или учение, выразить свое отвращение к войне. Но так как я была в этом смысле одинока и жила в такой местности, в таком штате и такой стране, где все, видимо, держались противоположных взглядов — тех же, что и мой муж, — я в конце концов отчаялась. Зачем же тогда спорить с ним? Чего я этим достигну? К тому же я была в то время очень занята свадебными визитами и времени для споров у меня оставалось немного».
Однако Эрнита скоро убедилась, что без этих интеллектуальных сражений ее муж чувствует себя неуверенно. Споры с нею, как она теперь догадывалась (и не к его чести), поддерживали и развивали в нем более высокое мнение о себе. А это мало способствовало ее любви. Во всяком случае, как только она перестала с ним спорить, он начал колебаться и уже сам спрашивал, как она смотрит на тот или другой вопрос, связанный с войной. Она отвечала прямо и откровенно, но споров не заводила, и вскоре он заявил, что, вернувшись в колледж, еще раз все это продумает, особенно теории, о которых она читала и которые отстаивала столько лет.
Он так и сделал, притом взгляды свои пересмотрел настолько основательно, что вскоре стал не менее ярым противником войны, чем Эрнита, однако от этого в ее мнении не возвысился. Ей, как она объясняла потом, все это казалось слишком внезапным, — обращение было слишком бурным и скоропалительным. Она не могла быть уверена, что все это — действительно продуманный им, разумный вывод. А может быть, тут немалую роль сыграло влечение к ней или просто ее влияние? Во всяком случае, когда они потом переехали в Беркли, оба начали встречаться с радикально настроенными людьми и вскоре примкнули к тем, кто видел в войне и ее причинах только зло. Сначала это были члены Народного совета борьбы за демократию и мир — организации, которую усиленно преследовали «стопроцентные американцы», безоговорочно стоявшие за войну, а потом члены социалистической партии, считавшейся в Америке еще более вредным сообществом.
«Ибо что может быть здесь, в Америке, страшнее радикала? — спрашивала Эрнита. — И если б вы знали, как быстро мы потеряли уважение местного общества! С точки зрения социальной и политической, мы вступали в самый бурный период нашей жизни, когда нас ждали остракизм и презрение! Но вы думаете, я испугалась? Нет. Я скорее была рада и горда, держалась смело и вызывающе. Мне, наоборот, казалось, — особенно принимая во внимание события в России, — что я делаю благородное и прекрасное дело; и я думаю так до сих пор».
Вскоре мать Эрниты была уволена из библиотеки за свои антимилитаристские взгляды. Леонард, назначенный в Чаттанугу на пост священника в местной униатской церкви, через месяц был вынужден уйти оттуда (едва прошел испытательный срок), так как он проповедовал там свои новые социалистические убеждения и «отказался вести активную кампанию за войну, чтобы укрепить авторитет этой церкви». Затем последовало предписание мужу и жене покинуть Беркли. На этот раз постарались «Мобилизованные женщины» — местная патриотическая организация. Леонард был объявлен ренегатом, изменившим своим религиозным верованиям, а Эрнита — полоумной молодой радикалкой. За их квартирой и знакомыми была установлена слежка, и им самим ежеминутно угрожал арест. Мать Эрниты, напуганная всем этим, купила акр земли в птицеводческой колонии к югу от Сан-Франциско, и к ней-то и переехали тогда Эрнита с мужем, решив зарабатывать себе на жизнь разведением кур. Они назвали это место «Убежищем», ибо оно служило пристанищем не только для них, но и для других радикалов — тех, кто только что вышел из тюрьмы, и тех, кому она угрожала. И вот оба принялись разводить цыплят, хотя Леонард, по словам Эрниты, совершенно не годился для физической работы. Они так неумело вели хозяйство, что в конце концов пришлось призвать на помощь брата Эрниты, а Леонард получил работу в издательстве религиозных книг в Сан-Франциско.
Тем временем в России произошла революция — «Десять дней, которые потрясли мир», — и Эрнита увидела в ней как бы дар небес, разрешивший все ее социальные чаяния. Победа Ленина! Теории Маркса! Освободить мир от капиталистического гнета! Снять ярмо с простого человека! Советская Россия казалась ей маяком свободы, образцом новых и спасительных социальных верований. Ее взор обратился к Москве, к Ленину и его гигантскому делу.
Взгляды и убеждения Эрниты развивались в те времена настолько стремительно, что она уже отошла от социалистической партии, которая и привлекала-то ее только из-за той позиции, какую эта партия занимала в отношении войны. К тому же Эрнита разделяла мнение социалистов об экономических причинах, вызвавших войну. Вступив в ряды этой партии, Эрнита быстро убедилась, — что все здесь закоснело и мертво, а она рвалась активно бороться с капитализмом, в котором она видела источник войн. Поэтому после социалистической партии и еще до Октябрьской революции ее привлекала к себе организация ИРМ[1], с помощью которой, ей казалось, можно сделать что-то реальное для человечества. Таким образом, от пацифизма она естественным путем пришла к социализму и пониманию классовой борьбы, от социалистической партии — к ИРМ, в те дни наиболее боевой рабочей организации Америки, а затем и к сочувствию русской революции, — не только потому, что русский народ восстал против империалистической войны и сверг царизм, но и потому, что это была революция рабочих, в результате которой пролетариат установил свою диктатуру, обещавшую, что он удержит власть в своих руках.
Однако, рассказывала она, идеи ИРМ и желание защитить ее членов, подвергавшихся непрерывным арестам, владели ею настолько сильно, что она, как это ни странно, прошла мимо такого исторического события, как создание коммунистической партии в США; к этой партии она по своим взглядам принадлежала и в ряды ее, конечно, вступила бы, если бы знала о ней. Эрните казалось, что самые смелые и передовые люди Америки сражаются в рядах ИРМ, тогда как левое крыло социалистической партии, к которой она стала относиться с презрением, примкнуло к коммунистам.
«Я не понимала, — заметила она по этому поводу, — что американская секция Третьего Интернационала, родившегося из победы большевистской партии в России, и была той партией, к которой мне на самом деле хотелось принадлежать».
В то время Народный институт на Маркет-стрит в Сан-Франциско объединял противников войны, сторонников Советской России, людей с социалистическими и анархистскими взглядами, а также членов ИРМ. Здесь была школа для рабочих, библиотека, театр, чайная, которую содержали русские эмигранты, по преимуществу евреи. Сюда приходили посмотреть спектакли Джордж Стерлинг и другие литературные светила, а на сцене играли наиболее радикальные журналисты, как Норман Спрингер. Во время войны полиция устраивала здесь облавы, разыскивая укрывающихся от воинской повинности. Но война кончилась, а налеты — под тем или иным предлогом — продолжались; цель их была всегда одна и та же — выловить радикалов, то есть людей, которые придерживались иных взглядов, чем того хотелось большинству их соотечественников. Эрнита, примкнув к ИРМ, стала тогда секретарем Народного института; день и ночь работала она в библиотеке, в школе, в театре. По словам Эрниты, ее вдохновляла благородная цель, которой она служила.
Однако вскоре после того как Эрнита сделалась секретарем Народного института, директор этой организации был арестован и предан суду, согласно закону, направленному против деятельности профсоюзов, и руководство институтом легло на плечи Эрниты. Затем полиция заявила, что здание института грозит обрушиться, — прибегнув к выдумке, так как прикончить эту организацию иным путем не удавалось, — запретила устраивать в нем собрания и тем пресекла дальнейшую деятельность института. Тут-то Леонард и предложил Эрните бросить работу, хотя бы на время, и побыть дома. Он жаловался, что ведет прямо собачью жизнь, что у него совсем нет семейного очага, — вероятно, так оно и было. Жаловался, что она совсем не думает о нем, а только о своей общественной деятельности.
Но в те времена, уверяла меня Эрнита, она была глуха к таким заявлениям. Ее, как и всякого пылкого
