чередования верхнеэтажных комбинаций. Но это — отчаянный шаг. Нейтриггер может выйти из строя…
— Мгновенное чередование? — переспросил Веншин. — Не вижу существенной разницы. На чем основаны твои предположения?
Я объяснил. В качестве иллюстрации к своим выводам использовал сказку про курочку рябу. Это ему за те пять миллионов шаров.
— Вполне логично, — согласился Веншин, проверив мои вычисления. — Н-да… С одной стороны — заманчивая перспектива получить нейтринную гелиограмму, с другой… Слишком рискованный вариант.
Некоторое время мы смотрели друг другу в глаза. Я подумал, что у меня, пожалуй, хватило бы безрассудства провести эксперимент и без согласия Веншина.
— Жалко нейтриггер… — пробормотал Веншин.
— Кому нужен бесполезный прибор? — выложил я свой главный довод.
Веншин махнул рукой:
— Действуй, Алеша. Если тебе удастся получить хотя бы один нейтринный снимок… В общем, действуй.
Ради призрачной надежды Веншин жертвовал дорогостоящим оборудованием. Мне предоставили право собственноручно искалечить нейтриггер, и я был ужасно горд. Веншин не стал отягощать меня своим присутствием во время опыта, и я был благодарен ему. Он мне доверял. Оставалось получить неуловимое изображение и зафиксировать его. Сущий пустяк! Однако я приходил в отчаяние от мысли, что расчеты мои, в конечном итоге, могут оказаться недостаточно верными…
Световые блики плывут вдоль шкалы интервалов времени: десять секунд, восемь, пять… стоп! Включаю нейтриггер: раздается густой, приятный для слуха звук «баум», словно кто-то дернул басовую струну. В глубине экрана вспыхивают голубые зарницы. «Клик-клак, клик-клак», — торопливо защелкали отметчики времени, и снова это глубокое, волнующее «баум»… Блики застывают на первом делении от нуля. Дальше — неизвестность. Каждую секунду может последовать взрыв. Ощущаю на своем лице капельки холодного пота. Экран на мгновение темнеет и вдруг — «баум» — разливается широким озером сверкающей голубизны. Проступили синие тени… И я увидел ядро! Я наблюдал это зрелище на протяжении двух-трех секунд, не более. Однако резец внимания оставил в памяти изумительно четкий, яркий след неповторимой картины. Солнечное ядро не было просто круглым, как представлялось мне раньше. Ядро плазменного гиганта скорее напоминало какой-то странный плод в сморщенной кожуре, усеянной большими, крючковатыми шипами. Многие шипы были уродливо длинны и достигали границ фотосферы. Выше и ниже экваториальной области солнечного шара шипы вытягивались длинными усами, плавно загибаясь, и, по- видимому, опоясывали ядро замкнутыми обручами. На северном и южном полюсах усы расслаивались на тонкие, едва заметные волокна. В центре ядра можно было разглядеть неясные контуры какого-то сгустка. Теперь я остро пожалел, что рядом со мной нет Веншина. По крайней мере он бы понимал, что видит… Экран погас, и я ощутил слабую судорогу взрыва. Вот и все. «Клик-клак, клик-клак», — беспечно щелкали отметчики времени, но теперь бесполезно было ожидать рокота басовой струны; я знал: в нижнем отсеке уже нет ничего, кроме осколков нейтриггерных трубок.
Опомнился я только в переходной шахте. Руки крепко сжимают драгоценную добычу — кассету с изображением солнечного ядра. Навстречу, смешно загребая руками, плывет блестящая колба с «начинкой». Начинка, разумеется, Веншин. Я протягиваю ему кассету, он хватает ее и нелепо балансирует, пытаясь развернуться в узком туннеле. Я со смехом беру его за рожки антенн и плыву вдоль туннеля, проталкивая Веншина «ногами» вперед. При этом мы обмениваемся совершенно невразумительными возгласами. По-моему, не стоит описывать реакцию командира на последствия нейтринного эксперимента. И без того ясно, что участникам этой затеи отнюдь не поздоровилось.
Зато следующий день преподнес нам сюрприз. Производя настройку оптического модулятора, мы наблюдали удивительное явление: на пылающем фоне появились продолговатые темные сгустки, похожие на перистые облака. Я высказал опасение, что на поверхности Солнца, по-видимому, что-то происходит. Веншин молча разглядывал эти странные движущиеся полосы.
— Ты ошибаешься, Алеша, — сказал он. — Это надхромосферные образования. Они свободно парят в пространстве.
И действительно, пока мы ставили кассеты в гнезда съемочной аппаратуры, облака заметно увеличились в размерах. Темные языки-полосы занимали теперь почти половину экрана. На корабль надвигался неведомый шквал. Мы с Веншиным повисли над экраном спектрографа. Узкие линии спектра быстро перемещались на поверхности зеркального цилиндра, в стеклянных сотах призматических устройств загорались разноцветные блики.
— Никель, кальций, железо… — сосредоточенно считывал Веншин, — нобелий, фермий, берклий, кюрий, америций… Целый ряд трансурановых элементов! Криптон, ксенон, радон… Странно, эти пылегазовые сгустки почти не содержат в себе водорода и гелия!
Экран потемнел настолько, что пришлось отключить светофильтровую систему. Яркость увеличилась, и мы увидели, что во многих местах сквозь темную пелену просвечивало кроваво-красное зарево. В стене смотрового отсека образовался светлый овал. Я повернул голову и увидел силуэт командира. Свет из туннеля освещал его сзади, преломляясь в прозрачной толще полускафандра, отчего фигура командира казалась окруженной газовым пузырем.
— Прошу извинить за вторжение, — сказал Шаров.
Он легко и красиво проделал каскад головокружительных поворотов и опустился над пультом. Невесомость, которая заставляла нас с Веншиным болтаться на привязи, придавала движениям Шарова завидную грациозность. Он плавал мягко и свободно, как детский воздушный шарик.
— Вас что-нибудь интересует? — спросил Веншин, не отрывая взгляда от спектрографа.
— Да. Меня интересует это… — Шаров указал на экран.
— Беспокоиться нет причин, — сказал Веншин. — Плотность скопления газа и пыли невелика. Относительно невелика и наша орбитальная скорость. Я полагаю, защитное поле «Бизона» легко пробьет коридор…
Веншин не договорил. Мы повернулись к экрану и замерли. Не всякое теоретическое обобщение способно так быстро и так наглядно перевоплотиться в зрительный образ. Веншину в этом отношении повезло. Казалось, корабль падает в исполинский колодец с гладкими, розовато-зеркальными стенами, уходящими в лучезарную перспективу. Где-то в бездонной глубине колодца на фоне солнечного пожара лениво ворочались клубы темных, бесформенных масс. Впереди, чуть левее, проступили расплывчатые контуры двух громадных треугольников серебристо-пепельного цвета, идущих параллельным курсом.
— «Тур» и «Мустанг»! — крикнул я. — Нашлись!
Шаров и Веншин молча смотрели на экран. Первым отозвался Веншин.
— Че-пу-ха! — раздельно произнес он. — Мы видим двойное отражение «Бизона».
Я услышал, как Шаров облегченно перевел дыхание. Видимо, трезвое суждение Веншина устраивало его больше, нежели мой романтический домысел. Экран посветлел, и автоматы включили светофильтр. Минуту спустя мы уже видели обычную картину: яростное клокотание плазмы… Так были открыты корональные скопления материи. Веншин назвал эти скопления «солнечным пеплом». Он совершенно серьезно предложил мне разработать гипотезу, объясняющую природу пепловых полей. Я с жаром принялся за работу. Расчеты, домыслы, опять расчеты… Сначала мне показалось логичным предположить, что солнечный пепел — это остатки крупных протуберанцев. Веншин легко опроверг мои доводы и посоветовал внимательнее изучить полученные нами спектрогелиограммы.
— Трансурановые элементы, Алеша! — многозначительно напомнил он. — Главное в этом.
Трансурановые… Казалось, я никогда не смогу увязать всю эту массу разрозненных данных в единое целое, осмыслить их тесную взаимосвязь. В цепочке моих рассуждении явно не хватало какого-то мелкого, но очень важного звена…
Решение пришло само собой, неожиданно.
Это случилось в тот день, когда Акопян и Шаров устроили генеральную проверку системы управления «Бизоном». Сняв стенки пультовых покрытий, они самозабвенно ползали на четвереньках, разглядывая светящиеся стены комплексных блоков, то и дело втыкая в специальные гнезда многоштырьковые колодки контрольных приборов. Веншина в салоне не было: он ушел на вахту в смотровой отсек.
Вдруг послышались длинные гудки внепрограммного центра защитной системы корабля. Такими губками
