другим пилотом. Меф оценил. Пробормотал:
– Отлично, парень, отлично... По всем параметрам оптимально выйдешь к Пятну. Мягкой тебе посадки!
Он попробовал вызвать борт «Казаранга» на связь. Андрей не ответил. Капитальная радионепроходимость...
Меф вздрогнул. Представилось, будто со стороны кто-то отчетливо произнес: «Ты зачем отпустил его туда одного?»
Ощутив внезапную нехватку воздуха и толчки большого, тяжелого сердца, Меф рванул застежку у горла. «Одного. Без связи. На старой машине. И это Пятно!..»
Он вскочил, покачнулся. Ноги слушались плохо. Знакомое онемение в бедрах. Затылок... О-о, черт, затылок! Плечи, спина... Отковылял к пилот-ложементу, опустил себя на сиденье, упираясь в желоба подлокотников немеющими руками. Словно оправдываясь, быстро забормотал:
– Я не смог бы его удержать. И никто не смог бы. Не было смысла и пробовать. Все обойдется... Он смел и умен, этот мальчик, первый пилот роскошного сверхкорабля, внимателен и осторожен. Расчетливо осторожен. И знает, что такое гурм. Теоретически, правда, но... не беда. Элдер и остальные заплатили жизнью, чтобы о гурме знали только теоретически. Одно плохо: Андрей ушел в десант без напарника... Не беда. Сутки продержится – а там подоспеют профессионалы.
За месяцы одиночества Аганн привык разговаривать сам с собой, позволяя себе думать вслух. «Выживший из ума старик, – подумал он, беззвучно шевеля губами. – В одиночестве на обезлюдевшем корабле». Так о нем думают. Пусть. От одиночества он не страдал. Пусть о нем думают что хотят... Ему почему-то было очень тревожно сидеть в пилот-ложементе. Он давно уже не сидел в ложементах. Старым он себя не чувствовал.
Невзначай дотронулся до мерцающей рукояти Главного ключа для запуска маршевых двигателей – онемелые пальцы едва ощутили прикосновение. Красивая рукоять – розовая, с муаровыми разводами. Самая бесполезная рукоять на «Анарде». Впрочем...
– Не пришлось бы нырнуть в Черную Бороду, – выдавил Меф сквозь онемелые губы. – Барба Нэгра... Топлива хватит. Даже с избытком...
Он впервые подумал об этом вслух.
Горизонт Япета охватила тонкая золотистая линия. Вспыхнул и тут же увяз в защитных слоях светофильтров первый луч Солнца. Меф погладил розовую рукоять. На пилот-ротопульте «Лунной радуги» рукоятка Главного ключа была бирюзовой. Он повредил ее ударом кулака, было дело. С тех пор он не любил ничего бирюзового. Даже собственные глаза. Встречая их отражение в зеркале, смотрел вопрошающе, с холодным я мстительным любопытством. Потом, уже годы спустя, как-то смирился, вспомнив однажды, как померкли эти глаза, когда погиб Юс. А эти руки убили Элдера...
– Нет! – прохрипел Меф. – Проклятье... Нет!!!
«Да. Сверх того, в попытке спасти Элдера ты убил Николая Асеева.»
Судорожно цепляясь за подлокотники, он поднялся и с трудом отковылял на ватных ногах от пилот- ложемента, чтобы в припадке не поломать чего-нибудь на ротопультах. Голова будто чужая. Не голова – набитая льдом и снегом подушка. В груди тяжело просыпался вулкан. Тело все еще рефлекторно сопротивлялось, однако Меф знал, что теперь, даже если бы он захотел, ничто не поможет – хоть влипни в какой угодно экран двумя ладонями сразу. Он с тревогой прислушивался к непонятной ему самому бурной мобилизации скрытых сил организма. Сердце – бурлящий котел. Десять бурлящих котлов. Сотня раз проходил через это, а привыкнуть не мог. В такие минуты ему всегда было страшно. Сегодня – особенно. Чувствовал: сегодня пружина натянута до отказа.
Что-то холодное налетело шквалистым ветром и, оглушив тишиной, умчалось куда-то. Возвращаясь, плеснуло в глаза жидким стеклом. Снова умчалось, с тем чтобы вернуться обратно уже заметно быстрее. Как циклопический маятник с затухающими колебаниями. Сердце бешено колотилось, мозг словно бы проносился туда и обратно сквозь глянцево-студенистую звуконепроницаемую среду. Со всех сторон повалила громадными хлопьями отвратительная желтая пена. Не самое страшное. Вот сейчас... «Маятник» замер – ледяные пальцы удушья и ужаса грубо сдавили горло, что-то вязкое мягким ударом заставило сердце остановиться на полном ходу. И откуда-то из невообразимого далека распространилась, заполняя собой весь космический мир, всеохватная Мертвая Тишина...
Плотно увязнув в удушливой глубине волны вселенского безмолвия, он разглядывал призрачный мир, наполненный необъяснимо прозрачными блеском и пеной, и чувствовал, что умирает, и какая-то крохотная частица ясности в замутненном, но не желающем умирать сознании тщетно силилась воссоздать в полуугасшей памяти хотя бы какой-нибудь звуковой образ. Нет, звуковая память ампутирована полностью, и это почему-то ужасало больше, чем просто смерть... В эти несколько жутких мгновений очень странного полунебытия у него вдобавок возникло граничащее с уверенностью ощущение, будто Мертвая Тишина растворяет его несчастное тело в безмерном пространстве. И в момент, когда для полного уничтожения личности, казалось, достаточно было угаснуть последней искре сознания, снизу вверх, вдоль якобы уже и не существующего тела пробежала спасительная волна непроизвольных мышечных сокращений. Судорога помогла сознанию вскарабкаться выше смутно осязаемой грани между слабеньким проблеском жизни и абсолютным небытием. Пробудив онемелые мышцы, волна колыханий распространилась на окружающий мир. Это был натуральный катастрофический катаклизм: пространственная беспредельность со всем ее содержимым стала стремительно сокращаться в объеме. И словно в доказательство того, что нет ощущения ужаса, которое невозможно было бы усугубить, призрачно-глянцевая субстанция вдруг обрела убийственно-материальные свойства: быстро загустевая сверкающим веществом, со всех сторон обрушилась на многострадальное тело потоками ртутно-зеркального нечто, и он, безжалостно смятый, обезумев от боли, захлебнувшись мучительным хрипом, раздавленный, буквально впрессованный в исчезающе малый объем, за миг перед смертью почувствовал себя чем-то вроде ядра зеркально- гравитационного коллапса... Но смерть и да этот раз прошла мимо. Хотя он мог бы поклясться, что на этот раз она посмотрела ему в глаза очень внимательно... И снова на выручку заспешила серия непроизвольных мышечных сокращений.
Спонтанные судороги были как избавление. Блеск пропал, тяжесть исчезла. В глазах – тошнотворно- мутная мгла кофейного цвета. Ноги, руки, голову, плечи нещадно трясло и корежило. Это мало его волновало. Знал: скоро все кончится. Раньше изнурительно-бурный припадок «трясучки» пугал его своей неуправляемой динамикой, но чувство страха со временем притупилось, и теперь эта выматывающая концовка была для него просто заключительной фазой напряженной работы мускулатуры, конечным этапом, который оправдывал все. Он даже мог представить себе, как это выглядит со стороны: его полумертвое тело, судорожно корчась – будто под ударами электроразрядов, – рывком высвобождается из прилипчиво- плотных объятий только что рожденного Жив-здорова. С трудом отлипают друг от друга левые руки. С меньшим усилием разрывают вязкую «клейковину» правые.. Разлипаются ноги и торсы. И все это жутко колышется, машет, топчется и дрожит, мешая друг другу, стабилизируется, ищет опору. Пигмалион поневоле... Уф, конец. Наконец-то конец. Нашарить бы кресло... О дьявол... еще не конец? В чем дело?.. Глаза по-прежнему застилала «кофейная» муть, и од чувствовал, что его опять начинает корежить.
Фаза изнурительной работы мышц повторилась во всех деталях. А следом, не давая опомниться, накатывала третья... Ем охватила паника. Словно ввязался в подводную драку с многочисленной стаей спрутов, я бессмысленная борьба отбирает последние силы. Четвертая фаза... Пятая... Он совершенно обессилел и плохо соображал. Теперь ему было все безразлично. Он не помнил, когда и как потерял сознание.
Мертвая Тишина сменялась звонкой многоголосицей, и это привело его в чувство. Меф приоткрыл глаз (второй почему-то не открывался). Розовая пелена... Он лежал на чем-то жестком животом вниз, уткнувшись правой щекой до что-то мягкое, розовое. В измученном теле засела тупая боль, как бывает после чрезмерной физической перегрузки. Он пытался сообразить, где он и что с ним. В ушах стоял звон. Тусклый розовый свет (или цвет?) казался знакомым... А, ну конечно – кресло! Значит, просто шлепнулся на пол. Голова – на спинке опрокинутого надувного кресла. «Трудно сегодня ты из меня выходил, Жив- здоров...» – подумал Меф, опуская веки. Двигаться не хотелось, но подмывало узнать, кто именно сегодняшний «новорожденный». Хорошо, если бы это был Юс. В последнее время почему-то чаще других наведывался Мстислав.
