– Уй, не верю я тебе, Туманова, ну вот совсем… – кокетничал Жамкин, поглядывая все-таки с опаской на Челу: не обидится ли та. Но Чела улыбнулась Яшке спокойно и уверенно, а Милке сказала:
– Помру – заберешь.
– Яшку или колечко? – хмыкнула та.
– Что больше нравится.
– Проститутки проклятые… – не очень тихо бурчал из коридора Леший, но – не вмешивался.
Весной произошли два важных события: открытие сезона и Сонькины роды, увенчавшиеся появлением двух девочек-близняшек, коричневых, кудрявых и, к счастью, очень похожих на мать. В доме появились соски, пеленки, распашонки, памперсы и двойная красная коляска со смешной мордой Микки- Мауса. Сонька ходила заспанная, усталая и счастливая, кормила девочек грудью, сама вставала к ним по ночам, хотя мы постоянно предлагали свою помощь, заставляла всех мыть руки и ведрами пила чай с молоком, важно уверяя: «Это для хорошей лактации». От такого умного слова терялся даже Леший, и его наследницы росли в идеальных условиях. Кстати, их появление отвлекло Лешего от сомнительной идеи стриптиза, чему я была несказанно рада.
В июне сезон был уже в разгаре, и поэтому известие о грядущей свадьбе Мариты в Москве застало нас врасплох. Марита была самой младшей сестрой Милки, и тетя Ванда не собиралась отдавать ее замуж раньше восемнадцати лет. На данный момент Марите едва исполнилось семнадцать.
– Мама, она не беременная?! – взбудораженно орала Милка в трубку, в то время как мы кольцом стояли рядом и ловили каждое слово. – Чего «дура», время-то сейчас какое!.. А кто ее берет? Степка? Чей Степка, васильевский? Чеметровский? Александронок? А какой, старший или младший? У старшего мозгов нет никаких, и дядька в Рузе запоями пьет… Ага… Ага… Это они врут, у них отродясь таких денег не было… Ах, Николай Петрович даст… Ну, может, и даст, кто его знает, под старость крыша-то уехала… То есть нам лететь, что ли? Всем?! А сезон?! Что значит «сестру не любишь»? Это я семью не уважаю?! Да я, если хочешь знать!.. Нет, Леший денег не даст. Нет, сдохнет, не даст… Может, Шкипер… Я Саньке скажу. Да прилетим, куда мы денемся? Будь здорова! Привет этой сопливке передай! Скажи, чтоб платье с поясом не шила, она в нем как холодильник двухкамерный будет…
Положив трубку, Милка уставилась на нас. Вернее, на меня.
– Сколько надо? – сердито спросила я, сводя в уме дебет с кредитом. У меня были деньги, большая часть чистой прибыли ресторана шла на мой счет в банке, но я, зная, во что обходятся цыганские свадьбы, была уверена, что этого не хватит.
– Понимаешь, прилетают Лебедевы из Варшавы… – завела Милка. Далее воспоследовало долгое описание всей ожидаемой родни, прогноз расценок на свадебные машины, ресторан, еду, подарки и прочие необходимые вещи, сравнительный анализ семейных доходов и расходов, напоминание о недавних крестинах у Дашки, тоже съевших значительную часть бюджета, а также жалобы на инфляцию, нестабильное политическое положение и паршивых бедных родственников, которым лишь бы обожраться на халяву на чьей-нибудь свадьбе, а попробуй не пригласи!.. Все это было мне уже известно, и поэтому я, не ввязываясь в напрасные дебаты, поехала в банк.
Вечером я долго разговаривала со Шкипером по телефону, объясняя положение вещей и пытаясь отчитаться в предполагаемых тратах. Мой финансовый отчет он немедленно свернул, заявив, что у него и так есть от чего болеть голове, и неожиданно огорошил меня:
– Значит, увидимся.
– Ты в Москве?!
– И я, и наши все… Давай лети, только Абрека с собой возьми.
– Зачем?
– Да мало ли. И Бьянку с собой не волочи, пусть с Ангелом побудет. Чего ей тут пылью дышать, жарища…
Я послушалась – и через два дня мы с Милкой уже целовались на лестничной площадке нашего дома на Северной с тетей Вандой, Любкой, Дашкой, Маритой и братьями. А на следующий день в «Ауди» дяди Коли и двух «БМВ» братьев мы подкатывали к подмосковной усадьбе родителей жениха, где должна была играться свадьба и весь подъезд к которой уже был заставлен цыганскими машинами. Стояли теплые июньские дни, еще не запыленная листва тополей мягко шелестела под южным ветром, ясное солнце просеивалось сквозь нее золотистыми пятнами, отражалась в стеклах машин, в чисто вымытых окнах дома. Народу было, как обычно, – море. Вся площадка перед огромным двухэтажным домом из бело-розового кирпича была заставлена столами, вокруг них сновали цыганки и приглашенные официанты. В доме, на огромной кухне, можно было спокойно писать с натуры «Последний день Помпей»: все гремело, стучало, звенело, бранилось, визжало и тонуло в облаках пара и горячих брызгах. Мы с Милкой, повязав поверх нарядных платьев фартуки, кинулись было помогать, но на нас с воплями и смехом набросилась вся имеющаяся в наличии родня, – и вот мы уже сидим за одним из столов во дворе и рассказываем о наших делах в Лидо, а все вокруг завороженно слушают.
Народ тем временем все прибывает, двор уже полон, молодые цыганки носятся вокруг столов, и на белейших скатертях возвышаются приборы, бокалы, бутылки и еда в таких неимоверных количествах, словно играется не одна свадьба, а четыре. На небольшой эстраде установлены синтезатор, колонки, пара микрофонов, занимает свои места приглашенный ансамбль, и веселая музыка разносится по усадьбе. Цыгане рассаживаются традиционно: муж-чины – отдельно, женщины – отдельно, детей усадить невозможно, и они пестрым шумным стадом носятся повсюду, путаясь под ногами у гостей и официантов. Молодежь стоит повсюду кучками, оживленно разговаривает, меня то и дело кто-то дергает за рукав, обращается с вопросами, а мне смешно: по-моему, никому никогда и в голову не приходило, что я не цыганка, не дочь тети Ванды… Только самые близкие родственники семьи Тумановых знают об этом, да и те считают меня приемной дочерью, а иначе разве они просили бы моей руки для своих сыновей столько раз? Может, и надо было соглашаться…
В это время над усадьбой, перекрывая все остальные звуки, смех, музыку, вопли детей, проносится истошный крик:
– Еду-у-у-ут! Традэна-а-а-а!!!
Воистину, так, как Милка, вопить не может никто. Все головы тут же поворачиваются на этот паровозный гудок, а Милка мчится от ворот, размахивая руками, и продолжает кричать – вдохновенно, с упоением:
– Тэрнэ явэна-а-а!!!
Разноцветная волна цыган вздымается из-за столов и, как цунами, движется к распахнутым воротам. Там уже останавливается свадебный поезд из шести белоснежных машин. Сначала наружу высыпаются возбужденные, смеющиеся родственники – те, кто был в церкви, затем выбирается в окружении братьев жених – восемнадцатилетний мальчик в костюме, очень растерянный и напряженно улыбающийся, а уже после всех из «Мерседеса» выплескивается водопад кружев, белоснежного шелка, роз и флердоранжа, в середине которого с трудом можно обнаружить счастливую Мариту. Ее кидаются обнимать и поздравлять, молодых ведут в усадьбу, за ними следует толпа родни, их встречает взгромоздившаяся на эстраду с микрофоном в руках тетка жениха – еще не старая, красивая цыганка в бархатном, несмотря на жару, платье, и гремит «Тилима», и все – каждый там, где стоял, – начинают плясать.
Я отплясываю вместе со всеми – и вдруг вижу пробирающегося сквозь танцующую, смеющуюся, поющую толпу цыган Абрека. Его сумрачное темное лицо вносит такой диссонанс в происходящее, что я тут же останавливаюсь и спешу ему навстречу. Это довольно трудно: меня ловят, удерживают, смеются, пытаются вновь заставить танцевать, но я продолжаю двигаться через толпу, уже чувствуя, как бегут по спине мурашки.
Наконец я освобождаюсь и хватаю Абрека за руку:
– Что случилось?
– Александра Николаевна, вам надо уехать, – говорит он своим обычным, спокойным, чуть гортанным голосом.
У меня ухает в пятки сердце.
– Как – уехать? Прямо сейчас? Посреди свадьбы?.. Абрек, что случилось? Тебе Шкипер звонил?
Он кивает.
– Уезжаем прямо сейчас. Ни с кем нэ прощайтесь, так лучше.
