Дашка вдруг вздохнула чуть слышно, и Яшка сообразил: берет дыхание. Миг – и ее контральто вступило в песню, далеко разнесшись по реке и перекрыв весь хор слободских:
Внизу стало тихо, но владелец тенора опомнился первым и забрал так чисто, так горько и щемяще, что у Яшки закололо в носу: «Ну, Антипка… Ну и выделывает… Вот чертов сын, слышали бы наши!» Он повернулся – и впервые увидел, как Дашка улыбается: во весь рот, открыв белые, ровные, крупные зубы. Двумя ладонями она убрала волосы с лица, снова взяла дыхание, и дальше тенор с берега и контральто с обрыва повели песню вместе:
– Вот чудеса, ладно-то как! Будто неделю спевались, – тихо сказал подошедший Гришка. – Морэ, а ты что же?
Яшка с изумлением посмотрел на друга, не ответил. Ему показалось просто кощунством вступить в это согласие голосов, хотя пел он неплохо и мог бы при желании сразу отыскать нужную партию. И поэтому Яшка просто стоял и смотрел на застывшую на краю обрыва, всю облитую красными лучами Дашку, которая, придерживая руками бьющиеся на теплом ветру каштановые пряди, пела на всю реку вместе с незнакомым тенором, вместе со всем хором.
Песня кончилась. Внизу, под обрывом, лишь на миг воцарилась тишина – и тут же взорвалась восторженными воплями:
– Эге! Это цыганочка!
– Вот голосина-то!
– Эй, давай к нам! Спущайся, соловьишна!
– Спой еще!
Громче всех орал тот самый тенор, и беспокойство Яшки возросло до неимоверных размеров. Однако, к его облегчению, Дашка ограничилась тем, что помахала кричавшим и отошла от обрыва. Яшка сел рядом с ней. Смущаясь чего-то, тихо спросил:
– Понравилось?
– Очень. Спасибо. Никогда такого не слыхала. – Дашка шарила вокруг руками в поисках улетевшего платка. Тот висел зеленым лоскутом на ветвях ракиты, и Яшка поспешил снять его и подать девушке. Дашка поблагодарила кивком, заинтересованно спросила: – А кто этот… серебряный?
– Кто-кто… Антип из Рогожской, приказчик в москательной лавке.
– Приказчик?! Ему бы со сцены петь…
– Он хотел, да отец не отпустил. Говорит: прихоть, баловство одно. Они, рогожские, сюда каждый вечер гулять ходят и поют-заливаются. На реке слышно по-особому, далеко летит… А Антипку слушать аж из консерватории ездят. Ох, и знатный тенор, нам бы в хор такого!
– Да, хороший… Почти как мой отец. – Дашка передернула плечами. Улыбнувшись, спросила: – Может, пора нам? Поздно…
Яшка посмотрел на спускающееся солнце и спорить не стал. Гришка давно ушел вперед, на дороге уже показалась спина лошади и крыша пролетки, и Яшка вдруг понял, что время уходит, а самого главного он так и не спросил. Вся сегодняшняя авантюра грозила закончиться ничем, а другого случая могло и не быть. «Язык отсох?! – разозлился Яшка на себя. – Давай, морэ, не цыган, что ли?»
– Даша…
– Что? – Она, наклонившись, ломала тугие стебли медуницы, собирала букет. – Что тебе, Яша?
Яшка вздохнул. Тоскливо подумал: опять язык замерзает… Поглядел на золотую цепочку с крошечной подковкой, выпавшую из ворота Дашкиной блузки, – и вдруг его озарило. Как можно небрежнее Яшка спросил:
– Красивая у тебя цепочка. Жених подарил?
– Нет, отец, – спокойно сказала Дашка. Но ломать цветы бросила и выпрямилась, глядя куда-то за спину Яшки.
Теперь отступать было некуда.
– Жениха нет у тебя, стало быть? Я знаю, у таборных еще в колыбели родители сосватывают…
– Мы не таборные давно. – Она чуть улыбнулась, и Яшка осмелел:
– Скажи-ка вот что… Скажи, если я к твоему отцу сватов пришлю… пойдешь за меня?
Дашка нахмурилась, перебросила цветы с одной руки на другую. Медленно сказала:
– Я слепая, ты забыл?
– Помню… – растерялся Яшка.
– Ну так и не болтай попусту.
Сказала – и пошла, ступая наугад, к черневшей на дороге пролетке, унося с собой охапку медуницы и иван-да-марьи, а Яшка остался стоять, ошеломленно глядя вслед удаляющемуся зеленому платку. Он ожидал всякого, даже насмешки, даже отказа… но чтоб вот так?! Что же это, она его за пустомелю приняла? Подумала – шутит он, смеется? Решила, что Яшка Дмитриев своими словами кидается? От обиды и злости закололо в горле, и стыдно почему-то было так, будто в самом деле сболтнул пустое, понапрасну обидев девчонку, а он ведь… у него и в мыслях ничего такого не было!
– Эй, Яшка! Где ты там? – послышался с дороги голос Гришки.
При мысли о том, что ему еще предстоит ехать с этой чертовой девкой целый час до дома, Яшка чуть не взвыл. Но ехать-то все-таки надо было, и выглядеть дураком перед Дашкиным братом ему тоже не хотелось. Яшка зло чертыхнулся, наподдал ногой золотистый островок зверобоя и бегом припустил к дороге.
Возвращались, не разговаривая. Дашка сидела прямая и неподвижная у края пролетки, перебирала в пальцах стебли цветов, лежащих у нее на коленях, изредка отмахивалась от комаров. Яшка, насупившись, смотрел назад, на убегающие в пыли две колеи от колес пролетки. Гришка изумленно поглядывал то на друга, то на сестру, но спросить, что случилось, не решался. В молчании миновали Замоскворечье, Красную площадь, Тверскую, пересекли Садовую, уже исчерченную вечерними тенями, свернули в Грузины, покатили мимо церкви Великомученика Георгия, и тут Яшка вдруг рявкнул:
– Стой!
Извозчик испуганно выругался, натянул вожжи, и саврасая лошаденка, споткнувшись, встала у церковной ограды. Яшка выскочил первым, дернул за руку Дашку, и та, неловко цепляясь за край экипажа, спустилась за ним.
– Жди, мы сейчас! – велел Яшка ничего не понимающему Гришке и споро зашагал к церкви, волоча за собой девушку.
Гришка озадаченно посмотрел им вслед, поднял и положил на сиденье уроненный Дашкой букет, пожал плечами на вопросительный взгляд извозчика, приготовился ждать.
В храме было тихо и пусто: полчаса назад окончилась вечерняя служба, и прихожане разошлись. Горели свечи, помаргивали красными огоньками лампады перед иконами, тускло поблескивал иконостас, тенями сновали вдоль стен безмолвные старушки-прислужницы, убирая от образов оплавившиеся огарки, усталый батюшка о чем-то говорил возле алтаря с толстой купчихой Затвориной. Пахло резедой и ладаном, в открытые окна, разгоняя спертый воздух, вливалась вечерняя свежесть. Войдя, Яшка наспех перекрестился, потащил несопротивляющуюся Дашку в темный левый придел, где потрескивали свечи перед образом Николая Чудотворца.
– Церковь? – принюхалась Дашка. – Мы здесь зачем?
– Слушай меня, чайори! – свирепо зашипел Яшка. – Вот я перед Николой стою, смотрю на него и тебе говорю… Говорю, что не вру! Ни тебе, ни вовсе никогда не вру! Говорю, что женюсь на тебе! Говорю, что… что… что люблю тебя, говорю! И от слов своих не откажусь! И от тебя не откажусь! Никогда! Вот! Да! Такие вот дела…
Смешавшись, он умолк. Осторожно, исподлобья взглянул на Дашку, в который раз забыв, что она не видит его. Девушка молчала, улыбалась. Ее лицо пропадало в полутьме, лишь сверху озаренное лампадой, черные немигающие глаза казались еще больше, в глубине их бился и дрожал желтый огонек. Яшка осторожно коснулся ее пальцев. Дашка высвободила их, медленно повернула голову вправо. Яшка, удивившись, проследил за этим ее движением – и отчетливо понял: все, пропал. В двух шагах от них, в правом притворе, озаренная целым скопищем свечей, висела икона Спаса, а перед иконой стоял… Илья Смоляков.
