памяти ожило, как мы готовились к нашему первому подъёму на колокольню и, скрываясь от постороннего взгляда, называли его операцией «Голубь», как нас заметил сторож и, прицеливаясь из палки, приложенной к плечу, кричал: «Ни с места!» — как потом снимали нас с колокольни пожарники, как мы с дедушкой хлопотали возле часов, стараясь вернуть им жизнь…
Хор Дворца пионеров пел задумчивую и протяжную песню о мире. Сто Мальчиков и девочек просили в ней сберечь спокойствие на всей земле, чтобы чёрный дым пожарищ не застил солнце над ними, а ясная голубизна неба всегда оставалась чистою…
Я поднял глаза. Небо действительно в это время было васильновым. Казалось, всю бесконечность его кто-то густо засыпал свежим первоцветом, не оставив ни единой прогалины.
Песня утихла. На трибуну вынесли боевое знамя воинской части. Знаменосец немного склонил его. Рядом стоял мой папа. Он держал на красном бархате полевую солдатскую сумку.
Папа сказал, что эта вещь принадлежала сапёру Августу Кюнте и воинская часть передаёт её сейчас сыну солдата — немецкому пионеру Вилли Кюнте как драгоценную семейную реликвию.
Вилли шагнул к моему папе, взял подарок. Потом опустился на одно колено перед боевым знаменем и поцеловал его край…
«Вилли, — мысленно сказал я ему, — так будем же беречь и мы с тобой частицу василькового неба над нами всегда! Всегда!..»
Был двенадцатый час дня. Куранты на высокой колокольне четыре раза, как и раньше когда-то, проиграли мелодию. Потом большой колокол двенадцать раз прозвенел своим густым мощным голосом, и после этого над притихшим многолюдьем, над половодьем красок, над разливом красных знамён и пионерских галстуков величаво и могуче полились звуки гимна нашей Отчизны.
Я взглядом отыскал дедушку. Он стоял в толпе людей торжественно-праздничный, смотрел куда-то вдаль. Мудрый мой дедушка! Как мне в эту минуту хотелось быть похожим на него во всём!
Все, кому положено, отдавали честь. Военные — по-солдатски, приложив руку к козырькам фуражек. Пионеры — подняв высоко над головами правые руки в салюте. Это была честь труду, честь дружбе между людьми, честь мудрости человеческой, наконец, честь родной нашей земле.
ПРОЩАНИЕ
Вот и пришло время нам разлучаться.
Правду говоря, мне бы не хотелось. Но чувствую, что все уже утомились и нам надо немного отдохнуть.
А я бы всё говорил и говорил, потому что, рассказывая, словно вновь путешествую по прекрасному хрустальному дворцу, который называется детством.
Но всему приходит конец. И путешествиям, и детству также.
Не знаю, как вы на это посмотрите, а мне жаль, что уже давненько нет на свете Жужу. Вместо него ходит сейчас по улицам, улыбается, торопится на работу Владимир Остапович — высокий мужчина с небольшими чёрными усиками. Он очень чётко выговаривает все буквы алфавита и коротенький стишок:
может повторить без единой ошибки.
Вы, конечно же, догадались, что Владимир Остапович — это я, бывший Жужу.
Кажется, всё, что я вам рассказал, было совсем недавно. А позади у меня остались не только школа, но три года военной службы в армии и вот уже почти два лета и две зимы работы…
Уже два года бывший Жужу, а нынешний Владимир Остапович Корниенко работает на заводе, в том самом цехе, где когда-то со своим другом Лёнчиком и дедушкой ремонтировал старые немецкие часы. Вы, может, удивитесь, когда я добавлю, что тот самый Лёнчик, с которым мы честно делили поровну все радости и печали детства, и теперь в жизни идёт рядом со мной. Наши станки стоят один возле другого.
Начальником цеха у нас работает — кто бы вы думали? — Рамзес Второй. Дядька Роман уже бросил заниматься боксом. Ныне у него много серьёзных забот, потому что он руководит большим рабочим коллективом. А дядька Прокоп, окончив институт, трудится в отделе главного инженера завода.
Мы с Лёнчиком, как когда-то дядька Роман и дядька Прокоп, по вечерам после работы ходим на занятия в институт.
Дедушки, к сожалению, уже нет. И теперь мы с моим верным другом детства Леонидом Зинченко вместо него присматриваем за старыми часами на высокой колокольне музейного городка. И сейчас они очень точно делят каждый час на минуты и секунды.
Давний наш знакомый — сторож старого монастыря, который целился в нас дубинкой, словно из ружья, — так и остался возле колокольни: охраняет весь музейный городок.
Ещё осталось сказать несколько слов о Вилли Кюнте.
Дружба с ним, начатая ещё в детские годы, продолжается до сих пор. Он тоже остался верным своей фамильной профессии — работает мастером на том самом заводе, где когда-то трудился его дед-часовщик. Только теперь это предприятие не принадлежит фабриканту, который имел свою фирму. Ныне это народное хозяйство, государственная собственность, и Вилли Кюнте — мастер на нём.
Давняя дружба с ним положила начало содружеству наших заводов. Прошлый год заводская делегация, в которую входили и мы с Лёнчиком, гостила в Дрездене. Мы, конечно же, были в гостях у Вилли. И признаться, были очень тронуты, увидев на стене гостиной наш сувенир — колесико из старых часов, а рядом солдатскую сумку его папы.
Этим летом Вилли Кюнте со своими друзьями приезжал к нам. Немецкие рабочие знакомились с нашим заводом. Вилли тоже токарь высокого класса, и мы обменивались с ним опытом работы. Когда он работал на моём станке, очень ловко орудуя резцом, я, приглядываясь к нему, заметил, как он похож на своего отца, фотография которого сохраняется и сейчас в музейном городке. Тот же профиль, такой же слегка приплюснутый нос, осёдланный большими очками, задумчивые глаза за стёклышками. Только у Вилли нет во взгляде отцовой печали. В нём светится живой интерес, пытливость мысли и приязнь ко всем нам, советским людям. Мы ходили с нашими немецкими друзьями к колокольне, возложили цветы к мемориальной доске, на которой написано имя Виллиного папы.
— Ваша земля, — сказал тихо Вилли, — навечно дорога и род-на моему сердцу, потому что полита кровью моего отца… А я ваш побратим…
Вилли из амфоры, которую привёз с собой, рассыпал вокруг дрезденскую землю.
— Пусть наши земли, — молвил при этом задумчиво, — дарят нашим детям не муки и страдания, а только радость…
— И будет так! — сказал я, крепко пожимая Виллину руку.
