будто отполирован. Руки разодраны в кровь о колючки, но надо терпеть. Надо, надо терпеть, коли единственная опора здесь — свирепая «держи-трава», как прозвали ее солдаты.
И не смотреть вниз! Главное — не смотреть вниз! Там умолкает камень, скатившийся со ступени. У самых ног вершина ели, уцепившейся корнями внизу, за невидимый карниз.
Неподвижные, спокойные, пушистые елки. Вот на них можно смотреть! Все-таки не так страшно, когда мягкая, лапчатая елка касается края ступени. Проход как будто шире в этом месте. Гайка, славная Гайка, ты тоже помогаешь спускаться! Ты не боишься, ты легко слетаешь с выступа на выступ. Но ты не уйдешь далеко, хоть и неймется тебе стремглав кинуться по следу.
Шум потока все ближе, громче — и вот, наконец, под ногами прочная, ровная земля…
Гайка снова на поводке. Она бежит, обнюхивая камни, по берегу потока. Расщелина, глубокая, изломанная расщелина открывается на той стороне. Гайка рвется к воде; шерсть на загривке топорщится. И опять переправа — режущий холод, упорство течения, барахтающийся в водовороте Баев. Схватить его за руку, за ремень…
Намокшая одежда сковывает. Но на передышку нет времени, лишь две — три секунды можно урвать для того, чтобы броситься плашмя наземь, вскинуть ноги, вылить из сапог воду.
Каменный коридор обдает сыростью, прелью. Тропа поднимается — и над головой, на фоне далекого неба, чернеют ветки елей. Тропа вывела в лес. Вдали, среди редких деревьев, виден человек.
— Баев, скорей!
Незнакомец припал к сосне. Невысокий, в черной ватной куртке.
— Стой! — крикнул Игорь, хотя человек не двигался с места. Ветер качает сосны, солнечные блики носятся по камням, по мху, по куртке человека. Щетина на скулах его серебрится. Он смеется!
— С кочевки я, чабан, — услышал Игорь. — Чабан, честное слово.
Что-то знакомое было в его голосе. Игорь шагнул вперед, всмотрелся. И он увидел улицу в Сакуртало, дом, калитку… Тот же самый старик стоял у открытой калитки, тот же голос произнес тогда: «Лалико нет дома…»
Чабан еще смеется, показывая ровные зубы. И солдату подумалось, что скоро и другие будут потешаться над ним: капитан Сивцов, старшина Кондратович, все товарищи. И Лалико захохочет, узнав, как он выследил ее отца.
«А меня-то он, кажется, не узнал?» — обрадовался Игорь. И ему стало легче.
— Товарищ пограничник…
Баев совал ему паспорт старика. «Давиташвили Арсен Ираклиевич», — читал он в паспорте.
Однако зачем он здесь? Корова, овца не могли забрести сюда. Охотиться? Да ведь не время для охоты! Разве что на хищников собрался — на волка, на барса?..
Арсен заговорил, но речь его не сразу достигала сознания Игоря.
— Двое идут… Я на заставу…
Он провел ночь на пастбище, на высоком лугу. Волки появились, решил попугать. Утром, часов в девять, заметил издали чужих, двоих. Пошел по хребту, чтобы спуститься к заставе, а тут, у ручья, в долине, показались пограничники с собакой. Тем лучше, стало быть, спешат по следу.
Игорь приходил в себя. Помнится, таксаторы тоже видели двоих… Однако как же Арсен различал след?
Спросить Игорь не успел — чабан замахал, указывая путь, отбежал в сторону, и Гайка рванулась вперед. Она рычала на Арсена, скалила зубы; ее хозяин крепко держал поводок, успокаивал, потом силой повлек Гайку вперед, мимо Арсена. Гайка нехотя уступила; она скулила, недоумевала, но вот нос ее приник к земле, она утихла, и Игорь радостно сжал в кулаке поводок.
След повел Гайку дальше.
Арсен зашагал позади Игоря, рядом с Баевым. «Старик, а крепкий», — подумал Игорь. В памяти оживало все, что ему говорили об Арсене: старожил, знаток здешних гор.
Догоним нарушителей! Догоним! Игорь представлял себе победный исход погони — он и Баев наставили автоматы, оба врага подняли руки, что-то жалобно лопочут на своем языке.
«Вот после этого мне надо будет назвать себя Арсену. Если он действительно не узнал меня, — решил Игорь. — Непременно! Но не раньше».
— Старая тропа тут, — сказал старик. — Давно ходили… Я молодой был.
«Нет, он не узнал меня», — опять подумал Игорь.
Гайка резво бежала, обнюхивая камни, мох, валежник. Она то замедляла бег, кружилась, тихо скулила, словно недоумевая, то бросалась вперед.
7
Застава притихла. Отбыл с поисковой группой Сивцов. Он с некоторым облегчением покидал заставу, объятую непривычной, виноватой тишиной.
— Желаю удачи! — сказал Сивцову на прощанье Нащокин и крепко пожал руку.
Грузовик тронулся, обдав Нащокина синеватым дымом. Минуту он смотрел вслед машине.
— Садитесь! — пригласил его начальник отряда. Чулымов уже сидел в «газике». Путь офицеров лежал в село Дихори, где только что обосновался их «капе».
— Тяжелый случай с Сивцовым, — сказал Чулымов.
— Да, плохо, — согласился Нащокин. — Мне трудно его защищать, но…
Пропустить нарушителей — что может быть хуже! По выражению лица Чулымова видно: недоволен он начальником заставы.
— Я давно знаю Леонида, — после раздумья сказал Нащокин. — Мы учились вместе, и мое положение сложное. Есть такое выражение — «приятельские отношения». Оно легко срывается с языка. Кстати и некстати.
Чулымов усмехнулся, не глядя на Нащокина и несколько отчужденно.
— Да, кстати и некстати. Проще всего, конечно, рассудить так: раз сидел за одной партой, объективности не жди. Глупости! Точка зрения, по-моему, мещанская, не партийная. А насчет Сивцова…
Чулымов повернулся. «Вот сейчас должна решиться судьба Леонида, — подумал Нащокин. — Если не убедить Чулымова, он подаст ходатайство о снятии».
— В жизни каждого из нас бывает такая полоса… Вроде душевного кризиса, что ли. Слишком тихо было у Сивцова. Одни кабаны.
— Это не оправдание, — не согласился Чулымов.
— Конечно, не оправдание, — продолжал Нащокин. — Сивцова наказать надо. Вопрос — как? Пришибить его или… Ведь до последнего времени он хорошо служил. Размагнитился. Кроме боевых тревог, есть еще другая, постоянная. Сивцов перестал слышать эту тревогу.
— Правильно, — бросил Чулымов. — Я жалею, честно признаться, что и поисковую группу поручил ему…
— Не будем спешить с выводами, — мягко возразил Нащокин.
Нет, начальник отряда остался при своем. «Упорный мужик, — думает Нащокин. — Знаток своего дела, но жестковат. Иначе надо говорить с ним».
— А ведь мы сами отчасти виноваты — и округ, и вы. Да, и вы, товарищ полковник, — сказал Нащокин твердо. — Похвала без меры, похвала по инерции убаюкивает, портит человека. Вовремя-то не заметили, что происходит с Сивцовым, продолжали прославлять его. Пятая застава примерная! В привычку вошло… А теперь вот спохватились — и сразу топить Сивцова. Нет, так нельзя.
«Газик» катился по избитому проселку, расплескивая лужи. Низкие строения, сложенные из грубо отесанного камня, показались за поворотом. Затявкали собаки — злые, мохнатые, в ошейниках, унизанных шипами, — от волков.
— Кочевка, — сказал Чулымов. — Эх, времени нет, а то зашли бы…
Чулымов, сын башкира и казачки, степняк, любил бывать на кочевках. Он часами мог сидеть у очага, в котором трещат толстые сосновые обрубки, любил отведать у огня свежей брынзы или сулугуни — жирного, пахнущего сметаной грузинского сыра, потолковать о житье-бытье с чабанами, угостить конфетами ребят, сгрудившихся на топчане. А потом выйти на пастбище, вскочить на молодого жеребца, еще не привыкшего к седлу. В округе знали страсть Чулымова, шутя спрашивали его по телефону: «Что, на кочевках удались ли
