Слуга провел гостя на веранду. Под ней сонно журчала обмелевшая, притихшая река. Азиз-бей лежал на тахте. При виде Бирса он вскочил, отбросил газету.
— Смотрите, что пишет Янчин, — сказал он. — Русские — азиаты, а турки — европейцы.
«Вот еще нацист», — подумал Бирс.
— Русские — азиаты. Они хлынули в Европу из-за Урала, — продолжал с воодушевлением Азиз-бей. Он явно полагал, что доставляет гостю удовольствие.
Слуга внес угощение: цыпленка, сваренного в молоке с сахаром, ватрушки с сыром и яйцами, чай. «Вероятно, ждал визита», — подумал Бирс. Для приличия завел речь о погоде.
— В Карашехире климат лучше, чем в Стамбуле, — заметил Азиз-бей. — В Стамбуле вообще нет погоды. Там два ветра — северный и южный. Один аллах ведает, с какой стороны подует сегодня, — турок взглянул на Бирса. — Так и в политике. Никогда не знаешь…
«Я понял вас, Азиз-бей, — мысленно произнес Бирс. — Ветры меняются, откровенность может повредить».
— Климат Карашехира суров, — ответил он.
— Да, особенно для приезжих. Увы, наш друг Дарси не перенес его.
— До сих пор выдерживал, однако, — сказал Бирс и закончил решительно. — Я должен понять, что тут случилось.
— Анаша, — медленно проговорил турок. — Жертвы ее неисчислимы.
«Не хочет сказать», — подумал Бирс.
Бирс помолчал, похвалил цыпленка. Чудесное кушанье, шедевр турецкой кухни. Потом снова ринулся в атаку. Дарси забросил за рубеж агентов и очень волновался. Не постигла ли их беда?
Турок пожал плечами.
— Пока сведений нет.
— Но один вернулся, — Бирс выложил козырь. — Почему он не пошел с другими?
Брови Азиз-бея полезли вверх. Осведомленность Бирса удивила его. Но он тотчас овладел собой.
— Прискорбно, — вздохнул он. — Таковы нравы Востока! Ссора, обыкновенная ссора, насколько мне известно. Курду и турку так же трудно ужиться…
— Как двум ястребам в одном гнезде, — подхватил Бирс, теряя терпение. — Скажите по крайней мере, что с Рифатом? Где он?
— Он близко, — молвил Азиз-бей, разглядывая свои крашеные ногти. — И в то же время очень далеко от нас.
— Точнее, — попросил Бирс.
— Рифат — сын бека, вождя племени. Они все подданные Турции, но…
Налогов они не платят, чиновников не слушают. Смутьяны, истинное бельмо на глазу аллаха! В тот вечер, накануне смерти Дарси, сотня курдов на конях, с обнаженными саблями ворвалась в пригород Аскадер, где находится больница. Рифат лежал там с помятой ногой. Он угодил под машину… Что мог сделать врач, убеленный сединами Кази Руфи? Курды схватили своего соплеменника и ускакали с ним. Озорники! Нет на них управы…
Рассказывая, турок не сводил настороженного взгляда с Бирса. Майор чувствовал — гнев Азиз-бея притворен. Напротив, похищение Рифата для него кстати. Устойчивой погоды нет, ветры политики переменчивы, и держаться в стороне бывает полезно.
— Рифат теперь у своих, — подвел итог турок. — Не советую вам рисковать.
— Я должен, — отрезал Бирс упрямо. — Я обязан увидеться с Рифатом.
18
Да, надо ехать к курдам. И, конечно, не только ради Мерриуотера и Ван Дорна. Из-за них он, Бирс, не стал бы подвергать себя опасности. Он мог бы просто сообщить в своей докладной, что Рифат Эрдоган, сын вольного курдского племени, теперь вне пределов досягаемости. Ясно и так, что погубило Дарси. Операция «Рикошет», столь значительная для него, по-видимому, сорвалась. Во всяком случае, он был убежден в этом. Кто-кто, а Мерриуотер и Ван Дорн знают, в чем суть этого таинственного «Рикошета», равного по силе атомной бомбе. Им-то объяснений Рифата Эрдогана не требуется.
Сейчас совсем не важно, что знают и чего не знают Мерриуотер и Ван Дорн. Ему, Бирсу, в сущности, наплевать на это. Он сам должен разобраться во всем до конца. Для себя.
Желтая песчаная тропа лезла вверх по рыжему, выжженному склону. Бирс покачивался в седле. Впереди, в облаке пыли, двигался Рустем — проводник и толмач.
Азиз-бей отказался ехать с Бирсом. Разболелась нога! И он, и Эпплби, и даже уездный начальник отговаривали Бирса. Ехать к курдам, к этим разбойникам!
В дорогу Бирс надел штатское. В карман суконных бриджей сунул маленький пистолет, незаметный снаружи. Чтобы придать себе внешность любознательного туриста, Бирс надел очки в старомодной круглой оправе, перекинул через плечо фотоаппарат, сумку с картой. Неужели курды откажут ему в гостеприимстве?
Бирс дал шпоры коню, нагнал Рустема. Веселая болтовня юноши — белозубого, гибкого горца — нравилась майору. К тому же Рустем знал курдов.
— О, эффендим, вы будете почетным гостем, — сказал Рустем, лукаво улыбаясь. — Вас сам хозяин будет кормить из рук, как ягненка.
О Сулейман-беке, отце Рифата, толмач мог сообщить немало. Истый мусульманин, знаток корана. Умен, тверд, пользуется неограниченной властью в своем племени. Сулейман-бек — один из тех отважных, которые стремятся объединить всех курдов, разделенных границами Турции, Ирана, Ирака и других государств, и создать независимый Курдистан. После того как шах Ирана казнил лидера этого движения, оно затихло, но не умерло.
— У Сулейман-бека есть четки, — рассказывал Рустем. — Красные янтарные четки. Говорят, их подарил курдам пророк Магомет.
Лицо Рустема серебрится от пыли. Черные брови его стали седыми. Пыль пропитывает одежду, хрустит на зубах. Сквозь летучую пыль видна все та же тропа, лезущая вверх. Желтая тропа, она маячит стоймя, словно канат факира. Канат, подброшенный кверху и застывший перед зрителями, зачарованными гипнозом.
Бирс устал. В седле ему жестко, непривычно. Мысли рассыпаются. Он устал думать о курдах, о Сулейман-беке, устал слушать Рустема. Вспоминается факир, виденный когда-то в Бейруте, чудом стоящий канат и на нем маленькая обезьянка с белым пухом на шее. Обезьянка в пуховом воротнике, проворная, забавная.
— Кочевье, — сказал Рустем.
Они на перевале. Здесь порывами налетает прохладный ветер, звенит сухая трава. Тропа исчезла. Нет, она вон там, внизу. Упала, легла в долине. Впрочем, нет, то река, далекая река, а черные бугорки у ее изгибов — это шатры. Бирс выпрямился в седле, обтер платком лоб, щеки. Да, шатры. А серые и черные пятна, живые, чуть движущиеся, — отары овец.
Солнце уже коснулось плеча горы, когда Бирс слез с коня, с болью размял онемевшие ноги. Как из-под земли выросли два курда, отвели коней. Потом появились еще двое — тоже рослые и одетые так же: куртка, шаровары и белая чалма. Повели гостей к шатру, самому большому на кочевье.
У входа Рустем снял чувяки. Бирс с наслаждением сбросил тяжелые ботинки. Пол в шатре вождя был покрыт мягкими коврами, стены обиты черной материей из козьей шерсти, без всяких узоров. За бархатной занавеской раздавались женские голоса — старушечий, ворчливый и другой — девичий, сдержанный, послушный. Их властно заглушил мужской голос — старческий, резкий, очень высокий. В ту же минуту Бирс увидел Сулейман-бека.
Узколицый, с сеткой глубоких, как трещины, морщин, с белой бородой, он напомнил Бирсу иллюстрации старых книг о Востоке. С чалмы вождя свешивалась бахрома из синего шелка, — очевидно, знак его достоинства. Глаза смотрели на пришельцев пристально.
— Вам нужен мой сын Рифат? — произнес он вдруг по-английски, и Бирс смутился. Сулейман-бек явно нарушил этикет, повелевающий начинать разговор издалека, к делу подходить постепенно. Ничего хорошего не предвещало такое начало.
