– Я так и знала, что ты ненаблюдательный. Оно теперь каждый вечер загорается и к полночи гаснет. Подсветка. Чем дальше, тем раньше будет включаться... Первый раз я тоже вздрагивала.
– Я думал, ты сама включала.
– Нет, они сами...
Уснул на второй или третьей ночи арабских сказок. До чего же все далекое, потусторонне. Мне бы их заботы.
Ночью стало тревожно и неуютно, я проснулся. Меня разбудил ночной холод.
Поднялся, чтобы задвинуть окно и долго не мог отойти от него. Луна стеклянным инеем обрызгала поляну, синюю кромку холодного леса, дом, где живет она, тихое наваждение в окне, за которым спит она.
Кажется, начинаются глупости, наивные детские глупости. Первые обозначились днем, и я сержусь на них среди ночи, босой, у фрамуги вагончика. Делать мужику нечего.
Первая глупость: не мог есть пампушки, начал бояться; будет пахнуть чесноком... Хотите быть красивым, уважаемый? Да что это с вами? Когда случилось? Не тогда ли, когда сбежал от нее сюда в рабочий фургон? Или совсем недавно, безлунной согретой ночью, когда мы с фонариком искали, как сумасшедшие, муравьев или ночных бабочек и я увидел вдруг сумасшедшую гибкую обнаженность?... Или в недобром лесу, в дурмане сыпучего облака из веток хвои, рядом со мной, под шелест ветра, под шелест иголок, невыносимо рядом, ослепляюще рядом...
Нет и нет. Я был тогда беспомощен, как ребенок...
Луна холодит поляну и вокруг стекленеет пространство, и стекленеет во мне ощущение одиночества, тоскливо позванивает, как ломкий лед.
Утром снова не выпел на мою работу. Едва посветлел разбуженный птицами лес, я был уже в нем, среди сухих на влажной траве деревьев. Роса не может одолеть смоляную сухость великанов. Осенний холод, кажется, первый ночной холод не остудил багряную теплую кору.
Необыкновенные зеленые птахи в черных беретах, почти у моих ног клевали траву, бубенчики голубых цветов. Не боясь меня, вспархивали на ветку совсем рядом. С голубыми огоньками в клювах. А я не знаю, как их зовут. Пеночки, сойки, зяблики, свиристели, кедровки, щеглы? Понимаю, что не воробьи, не синицы, не вороны, а дальше мои сведения в тупике. До чего беден такой нелюбопытный горожанин, как я.
Цветами освещен мягкий видимый полог леса. Куда ни погляди – розовое, голубое, сиреневое, желтое, белое. Но это не ромашки, не васильки, не ландыши, не тюльпаны с пионами... О каких пустяках жалею? Цветы без имени. Подумаешь, беда...
Вот мое заколдованное место, зеленая дымка, белесое марево ниоткуда. Не улетучивается, не пропадает, висит, как прежде, в ясном четком рисунке леса. Вхожу в туманную завесь – ничего нет, выйду, снова – как пелена от разведенного людьми костра. Но кругом никого нет. И не пахнет влажный туман горьким наветом углей.
Знать лесовик забавляется, путает лесными виденьями, шорохом, пересвистами. Обломил сухую ветку неподалеку, спугнул с дерева на дерево стаю зеленых птиц, раскидал вокруг, будто маленькие мячи в траве, плотные румяные грибы. Я увидел их непривычно много и не удивился им, словно так и надо и нечему тут удивляться. Темные, светлые, русые шляпки. В тени шоколадные, ближе к свету румянее, лежат, как загорелые. Совсем открытые, подальше от могучих стволов, крупнее, но бледные.
Корзины у меня под рукой не было. Пришлось выдернуть из куста прут, очень тонкий, длинный, гибкий, оборвать листья на нем и нанизывать мои грибы, как шашлык. Ножки у них плотные, картофелиной, хрустят, накалываясь, от натуги, вроде очень спелых яблок. И пахнут не грибами, не сыростью – сухими яблоками.
Любуюсь моей грибной удочкой, а сам холодею вдруг от неожиданной мысли, что потерял ощущение всех направлений. Откуда шел, куда, где поляна? Дом? Она? Посмотрел наверх: солнце вперемежку с иглами. Не могу понять, где оно. Горячее небо дымится нагретой смолой...
Часы у меня под подушкой... Стараюсь не придавать этому значения, но изморозь увлажняет рубашку и грибы выглядят уже дурацкой потехой.
Нет, я не заблужусь. Не мог уйти совсем далеко. Стану кричать – услышит. Но кричать, и дураку ясно, я ни за что не буду. С этого дня, со вчерашнего дня кричать не буду...
А помнишь ли ты рассказы, как тонут в тайге навсегда поблизости от жилья? Как пропадают в ней...
Для храбрости лег на согретую траву, подумать, – оглядеться. И лежал так, наверное, час или два, или мне показалось. Мимолетной паники уже не было. Спокойное удивление, вот, пожалуй, что владел мной. Удивление, как легко человеку теряться, пропадать. Крепкому, довольно храброму и довольно, я бы сказал, не глупому...
Меня заставила приподняться далекая музыка, мелодия песни, очень знакомые слова, удивляюще новые, старые, как сама память, живые, несказанно добрые в эту минуту слова. Песня плыла ко мне с иглистого неба, с левой стороны от солнца, там, где с иглами кружилась прохладная синева и такое же прохладное облако...
Выхожу один я на дорогу.
Сквозь туман кремнистый путь блестит...
А дальше они утонули, добрые слова, растаяли в мельтешеньи прохлады и света. Издали на смену им просились другие...
Шелест унес мелодию, закружил неизвестно где, и отдаленно позвал меня снова:
Почему таким пронизывающе печальным стал ясный полуденный лес? Где она потерялась эта мелодия? Не пропадай! Отзовись...
Я побежал на звуки, я спешил к ним. Кажется, другая мелодия звала меня... Скрипка сливала в один зеленый гуд лесные шорохи, лесные блики. А во мне повторялись и повторялись те слова... Что же мне так больно и так трудно?... Что же мне так больно и так трудно.
В открытом окне звучал магнитофон. Она стояла рядом и смотрела в сторону леса. На глазах у нее слезы.
– Ты плачешь?!
– Нет... Песня очень грустная... Почему ты ушел, ничего не сказав?
– Я принес тебе грибы. Не знаю какие...
– Молодец, одни белые... Почему ты ходишь в лес без ружья? Тайга все-таки...
Мне стало весело:
– Больше не буду.
– Смеется... Думаешь, можно остаться одной в этом... в этой...
Так получилось. Я прикоснулся губами к ее руке.
Ходил в котельную, чтобы повернуть горячие краны к электростанции, оранжерее, водонапорной башне. Кран, ведущий в наши склады, открыт постоянно. Тепло идет к морозильным приборам. Значит, надо в самом складе найти кран отопления, включить батареи в комнате, в тамбуре за входной дверью, в обычных
