– А что? – Похлебаев поднялся, подошел к столу и вынул из папки билеты. – Хоккей от наших дел далек, поэтому не будет никаких подозрений…
– А почем я знаю, болельщик он, нет ли?
– Кадровик, а не знаете… Матч дефицитный, поэтому вопроса не будет. Вы с ним пойдете, выпейте вместе пива или чего покрепче, чтобы снять с него напряжение, ясно?
– Ясно!
– А на трибуне сядьте так, чтобы он сидел на 22-м месте, а вы на 23-м. На двадцать первом же будет сидеть иностранец из ФРГ, тоже наш работник.
– Понял вас.
– Если поняли, действуйте, больше вас не задерживаю.
Обратно по проспекту Маркса Кашин шагал быстро как мог. Все-таки есть целый ряд вопросов, которые органы не в состоянии решить и вынуждены обращаться к нему, Кашину. Теперь он докажет, что тогдашнее отчисление его было ошибкой. Валентин не смотрел больше на женщин, хотя некоторые – ведь был час пик – касались его в толкучке плечами и прислонялись к нему в метро. Теперь он торопился в редакцию и от спешки даже прихрамывал сильнее, чем всегда. Шагая по коридору и приветливо всем улыбаясь, он сперва прошел мимо двери с надписью «Спецкоры», а потом вернулся, будто что-то случайно вспомнил, – так было лучше. Ивлев сидел на столе и читал книгу.
– Дела идут – контора пишет, Вячеслав Сергеич, – весело сказал Кашин. – А что, если нам с тобой сходить на хоккей? Встреча, говорят, будет первый сорт…
Слава взял со стола лист чистой бумаги, аккуратно засунул между страниц и отложил книгу.
– Валентин Афанасьич, – ответил он, с интересом оглядев завредакцией. – А что, если нам с тобой сходить в Большой театр?
– Зачем – в Большой?
– А зачем – на хоккей?
– Так у меня же на хоккей билет лишний есть. Дефицит!
– Если дефицит – чего мне занимать трибуну? Зови болельщика. Он оценит. А мне что хоккей, что балет…
– Да я всем предлагал – заняты! – не сдавался Кашин. – Мы с тобой никуда не ходили… Пивка попьем или чего другого…
Ивлев выпучил на него глаза.
– Я на хоккей с детства не ходил и до конца дней не пойду! Это занятие для дебилов.
– А может, до завтра передумаешь?
– Отстань!
Вышел Кашин, думая о том, как тяжело работать в газете. Есть приказ, а надо деликатничать. Кривляются, не хотят. Устал Кашин. Даже на Кубе, когда жара стояла немыслимая, и то было легче.
Вячеслав в лицах изобразил Раппопорту разговор с Кашиным.
– Может, он рехнулся?
Не ответил Яков Маркович. Кряхтя поднялся – и к двери. Уже открыв ее, он пробурчал:
– Вы можете обождать меня, старина? Живот что-то схватило.
Ивлев стал смотреть через запотевшее стекло на длинные, словно мятые махровые полотенца, облака, медленно уползающие в левый верхний угол окна. Он не заметил, как Тавров открыл дверь и вернулся за свой стол.
– Так я и думал, мой мальчик, так я и думал…
– О чем?
– Насчет хоккея… Дело в том, что Кашин никого из болельщиков не звал. Только вас.
– Откуда вы знаете?
– Спросил четверых – тех, кто действительно этим дышат. Знаете, как они удивились, что Кашин идет на хоккей? Они бы с удовольствием, но билеты достать не смогли. Боюсь я данайцев, дары приносящих.
62. ВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА
Сироткина остановилась в дверях машбюро, помахав над головой письмом.
– Девчонки! Кто замуж хочет?
Руки немедленно подняли все, кроме заведующей машбюро пожилой Нонны Абелевой.
– Одного хватит, во! – она провела пальцем поперек горла.
Машинки перестали стрекотать, но голоса тонули в мягкой обивке стен.
– А сама, Надежда? – поинтересовалась Светлозерская. – Или не убоже…
– Пороху не хватает оседлать?
– Ему такие тощие не нравятся…
– А ты больше хлеба ешь – потолстеешь.
