И все же Раппопорт чувствовал какое-то неудобство от этих размышлений. Он кряхтя отправился в отдел писем.
– Надежда Васильевна, – произнес он, остановившись в дверях. – Вы не могли бы помочь мне разобраться в письмах? А то я в них утону и перестану булькать…
– Когда? – спросила Надя, улыбнувшись.
– Сейчас.
Она с готовностью поднялась из-за своего столика. Тавров с удовлетворением оглядел ее и пропустил вперед. По дороге он рассказал, что произошло, привел Надю к себе и усадил в кресло. Она сжалась, закрыла ладошками нос и рот, смотрела помертвевшими зрачками, ждала, что сейчас он скажет что-то еще более страшное.
– Я же понимаю, тебе трудно, Надя, – сказал Тавров, и две глубокие складки, идущие от носа к подбородку, разрезали его лицо.
– Да что – я? Вот он!
– Его такая доля. Он знал, на что идет…
– Сделайте что-нибудь, – умоляющие глаза Нади смотрели неотрывно. – Вы ведь можете!
– Я?! Почему все просят меня? Кто я? Жалкая старая развалина. Я действительно могу раскрутить кампанию и ничтожество сделать известным на всю страну, а может, даже ввести в ЦК. Но когда я ввел, они мне не подчиняются, Надя. Попробуй лучше поговорить со своим отцом. Вряд ли, но если не он, тогда никто!
– Надежда, ты здесь? По всей редакции ищу! Всех видел, а тебя нет…
Распахнув дверь, на пороге стоял, широко расставив ноги, Саша Какабадзе. Его выписали из больницы, и он выглядел пьяным от ощущения свободы.
– Сашка, ты здоров? – обрадовалась Надя.
– Милиционеров осудили, я свидетелем выступал. Бог есть, правда есть, видите?
– А судимости нет, – весело сказал Раппопорт. – Молодец!
– Вы, конечно, извините. Может, у вас с Надей дела? Но я так без нее соскучился, просто не могу! Надя, выйди, поговори со мной…
– Будем считать, – сказал Тавров, – что в письмах мы с тобой, девочка, разобрались. Идите, дети!
Он склонил свою тяжелую голову над бумагами, сделав вид, что Надя и Саша его совершенно не интересуют. В коридоре Какабадзе нагнулся, вытащил из кофра, стоявшего возле стенки, камеру и начал фотографировать. Надя сделала ему нос, показала кукиш – ничего не помогало. Тогда она закрыла лицо руками и повернулась к стене.
– Ox, Надя! Постой так – сзади ты еще красивее! Ты понимаешь, я пришел из больницы домой – вижу: твоей фотографии нету. Как же так? Я отснял всю страну, а тебя нету, Надя! Слушай, пока я лежал, я очень много думал. Я все решил. Нам срочно надо пожениться…
– Ты с ума сошел, Сашка! Замолчи!
– Нет, я абсолютно уверен. Маме сказал, она очень обрадовалась, да. Я решил жениться, и это серьезное решение, Надя!
Положив камеру в сумку и не обращая внимания на проходивших изредка по коридору людей, он взял Надю за локти.
– Пусти, Саша, слышишь! Пусти же!
– Нет, нет, Надя! Я официально предлагаю тебе руку плюс сердце. Ни в чем не сомневайся, Надя! Пойдем в ЗАГС и потом уедем в Грузию, в свадебное путешествие. Нас будут встречать по первому разряду, вот увидишь!
– Что ты несешь? В Грузию? А Инна?
– Инна? Ну что ты! При чем здесь Инна? Она тебе сказала? Там совсем другое. Я же не мог совсем без женщины! Не ревнуй, Надя!
– Я не ревную, что ты!
– Молодец! Поженимся – и больше никаких женщин. Я буду однолюбом! Ты почему плачешь, Надя? Кто тебя обидел?
Две слезы висели на ресницах у Сироткиной. Прижавшись спиной к стене, она уставилась на Сашу. Вдруг обхватила его за шею руками и зарыдала, уткнувшись мокрым носом ему в шею.
– Ну что ты, Надя?… Чего же плакать? Лицо становится нефотогеничным. А я хочу еще тебя снимать. Я буду тебя снимать всю жизнь, во всех видах.
– Во всех нельзя, – сквозь всхлипывания сказала Надежда. – За это тебя опять посадят.
– Жену можно! Никто не узнает! Значит, согласна?
– Нет! С чего ты взял? Мы же друзья. А замуж – нет, не могу.
Она разжала руки, отодвинулась от него подальше. Он растерялся.
– Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это! Как обухом по голове… Ладно, Надя! Еще подожду! Все равно на тебе женюсь!… Я хотел посоветоваться. Завтра партсобрание…
– Ты же беспартийный!
– Но, может, вступить? Ведь рано или поздно все вступают, ты знаешь. Разве от этого что-нибудь
