Рог изобилия, о котором вы так мечтаете, по-прежнему в руках Амалфеи. Нимфе достаточно опрокинуть его и встряхнуть, чтобы оттуда посыпались плоды счастья. Но Амалфея расточает их только тем, в ком распознает моих сыновей — по какому-нибудь дару, который они непроизвольно делают ей, повинуясь душевному порыву, совершенно бескорыстно, даже бесцельно.
Амалфея — царская дочка. Она сообщила об этом, когда мне было семь лет, пояснив заодно, что такое царь. Да уж! Ну и сюрпризы порой преподносит нам жизнь! Ведь царская порода не всегда украшена венцом, порой она скрывается и под кургузым крестьянским платьем. По поступкам и по сердцу надо узнавать государей, а не по их убору, если не хочешь наделать ошибок.
Отца Амалфеи звали Мелиссеем, это он тогда правил на Крите. Его супруга, принадлежащая к первому поколению нимф, происходила от моего деда Урана. Из-за этого сыновья Мелиссея были смертными, а дочери нет. Амалфея и ее сестра Мелисса скучным дворцовым обязанностям предпочли простую сельскую жизнь. Мудрый царь-отец не стал их неволить и даже поздравил себя с этим, когда позже узнал, чему они посвятили свою свободу.
Этот Мелиссей был также первым человеком, который позаботился о жертвоприношении богам, обращая в дым (поскольку это единственный способ доставить подношения на небеса) несколько голов скота из своих стад и что-нибудь из прочего имущества.
Быть может, это повод напомнить вам, смертные, что жертвовать не значит обязательно убивать, как вы в конце концов решили. Жертвовать — значит с признательностью поделиться тем, что имеешь; не лишать себя всего, а лишь отделить часть и безвозмездно раздать в благодарность за то, что было тебе даровано.
Долгие годы мудрецы, которым сама мудрость мешала владеть чем-либо, и бедняки, лишенные Судьбами средств к существованию, питались мясом баранов и быков, которых приносили в жертву богам. И ни мудрец, ни бедняк не испытывали унижения от этих даров, да и царь не пыжился от гордыни, ведь вертела крутились в нашу честь. Это было отнюдь не милостыней, но всеобщим благодарением, где и государь, и жрец, и богатый, и убогий объединялись, чтобы почтить божественные даяния.
Если первые жертвы выбирались из домашнего скота, то лишь потому, что Мелиссей был царем- пастухом, а его богатство щипало полевую траву. Вы вполне можете следовать его примеру и не будучи владельцами стад. Благочестие ведь не в баране, а в самом подношении и его разделе.
В том и проявилось величие царя Мелиссея. Да будет чтимо его имя, избегнув забвения.
Когда Амалфея сочла, что мой разум уже достаточно развит, она открыла мне, кто я такой, какое будущее мне уготовано и от каких опасностей я должен себя уберечь. Так начались годы ожидания, тревожные годы, соединившие конец моего детства с началом отрочества.
Я знал, что я бог, но пока не имел божественных возможностей. А потому направлял свое бесплодное нетерпение на то, чтобы ломать деревья, крушить камни или просто мечтать. Бесконечными часами сидел я в горах и, обхватив руками колени, глядел на сверкающее вдали море, воображая себе день, когда смогу наконец доказать миру, что я Зевс. Если только этот день когда-нибудь настанет...
В то же время я терзался страхами из-за угрозы, которую представлял для меня отец.
Ладно еще быть проглоченным во младенческой дреме. Но исчезнуть уже сформировавшимся, мыслящим, полным сил, воли, надежд... Ужасная перспектива. Никогда страх вернуться в небытие не бывает таким мучительным и навязчивым, как в этом переходном возрасте, когда существо, уже сознавая скрытые в нем силы, еще не может ими полностью распоряжаться.
Ночи стали моей пыткой. Изводивший меня страх не давал уснуть. Иногда я внезапно просыпался, задыхаясь, и чувствовал себя совершенно разбитым.
Амалфея видела, как я мучаюсь, и сама страдала оттого, что ничем не может помочь.
Забывчивые взрослые, не говорите, что отрочество — чудесная пора. А если оно вам и впрямь кажется таким, значит, вы мало что сделали в зрелости.
Все в моей судьбе казалось мне несправедливым. Я не знал своей матери. Чтобы не подвергать опасности ни меня, ни себя, она больше не возвращалась. Я был ребенком, оставленным на попечение природы, и чувствовал себя обездоленным и одиноким. У меня не было друзей; я и не мог их иметь, и не хотел. Остров казался мне тюрьмой, я только и ждал, когда смогу вырваться оттуда.
В какой-то миг я вдруг возненавидел Амалфею. Ее советы, наставления, заботы, ее старания меня расшевелить, даже сама ее преданность стали мне невыносимы.
А потом, вскоре, я возжелал ее.
Мы почти сравнялись в возрасте. Она все еще была старше меня, но не на много лет.
Это началось как-то днем, когда она разогревала листья тимьяна в своих ладошках и давала мне дышать их запахом. Вдруг я увидел ее так, как никогда раньше не видел: прелестный выпуклый лобик, быстрые взмахи ресниц над голубыми глазами, нежный рисунок чуть капризных и чувственных губ, изящная линия затылка, в золотистом невесомом пушке которого словно запутался свет...
Мне показалось, что я никогда прежде не видел и не знал Амалфею. Я почувствовал, как меня накрыла странная волна, всколыхнув сердце неведомой силой, одновременно тревожной и радостной.
Что в этот миг делал на Крите предок Эрос? Где таился? В веточках тимьяна, в ритмичном и вкрадчивом шуршании змеи или просто в солнечных бликах?
Амалфея тоже смотрела на меня и, казалось, тоже была удивлена. Ее взгляд медленно скользнул с моих глаз на мою грудь, которую оживляло участившееся дыхание, потом еще ниже, ее лицо внезапно залилось румянцем. Она быстро вскочила, помахала ладошками, словно хотела стряхнуть с них запах; потом, подобрав рог изобилия, Амалфея побежала к зарослям, чтобы нарвать нам плодов и ягод.
И так было всякий раз, когда она замечала в моих глазах тот же взгляд или другие признаки желания: она тут же придумывала какую-нибудь причину отлучиться.
Стоило мне произнести ее имя чуть хрипловатым голосом, как Амалфея спешила закрыть мой рот рукой, словно я отвлекал ее мысли от какой-то важной заботы.
Вечерами она занимала мой ум, расписывая мои грядущие божественные свершения.
Одно время я думал, что у нее любовь с каким-нибудь сатиром или другим природным божеством мужского пола. Стал выслеживать, но никого не обнаружил.
Наши первые порывы удивляли нас самих и, признаться, нуждались в поощрении. Но поскольку мои чувства так и не получили подкрепления, я в конце концов убедил себя, что Амалфея — чуждая любви нимфа и то, чего я желал, ей непонятно или неприятно.
Мы пережили тогда странные месяцы, когда за каждым невольным касанием следовало поспешное отступление, когда в каждом из моих слов подразумевался второй смысл, который Амалфея упорно не желала слышать.
Чтобы израсходовать обжигавшие нас силы, мы как сумасшедшие бегали наперегонки через весь остров. Я был юным мускулистым богом, хотя уже тогда немного тяжеловатым. В беге на скорость я никогда не был особенно силен. Так что нимфа легко держалась вровень со мной, а порой даже обгоняла. Мне удавалось побеждать ее только на больших дистанциях.
Мы немного утратили нашу былую осторожность, и если Крон не заметил нас, когда мы гонялись друг за дружкой по холмам или, запыхавшись, со смехом падали в траву, то лишь потому, что он вообще не смотрел на людей, не опасаясь ничего, что могло бы предстать в их облике.
Мы спускались к побережью, к пляжам, устланным песком или гладкой галькой, которая крутилась под ногами, словно каменные яички, и бросались в море, теплое, как наши тела.
Солнце спускалось на отроги из резной меди.
О Амалфея, как же ты была прекрасна, лежа навзничь в воде: лоб увенчан золотом, лоно окутано прозрачным, отливающим синью муаром, плавно движущиеся ноги искрятся звездной пылью!
Я злился, глупец, думая, что Амалфея отдается морским стихиям, и, ревнуя, кричал, чтобы она вернулась.
То, что ни в один из таких дней она не поддалась, доказывает скорее ее мужество, нежели мою проницательность.
Как видите, история моей влюбленности начинается с сожаления. Но с сожаления столь
