графине. Мы приставили к ней лично горничную. К сожалению, она сегодня не работает, сегодня ее выходной день. Но ее подменили, да, там есть другая горничная...
Санциани позволял шавке тявкать и вилять хвостом, бегая вокруг него, а сам постоянно глядел в другую сторону, что с первого взгляда можно было принять за застенчивость, но было на самом деле всего лишь старой привычкой относиться ко всему с огромным безразличием.
В нем была этакая элегантность, которая свойственна старикам, всю свою жизнь одевавшимся очень шикарно. И это немедленно распознают торговцы и слуги, поскольку это чувствуется как по поведению, так и по одежде. На нем был летний костюм, который он носил лет шесть. Но он был уже в том возрасте, когда люди не снашивают вещи. Он носил белый накладной воротничок, в руках держал шляпу из тонкого фетра. Ногти его были аккуратно подстрижены и ухожены, щеки слегка розовели, а лицо не имело ни единой морщинки, как у человека, который в жизни своей мало над чем задумывался.
– Графиня не отвечает,– сказал консьерж.– Но она, несомненно, у себя в номере. Но желает ли его светлость подняться к ней?
Посыльный, чего раньше никогда не делал, осчастливил графа тем, что предложил свои услуги, взявшись проводить, и самолично вызвал лифт.
Санциани сидела у окна, подложив под спину две подушки. Поскольку Кармела взяла выходной, графиня не ела ничего, кроме чашки кофе с молоком и рогаликов, крошки которых усеяли весь поднос.
– Я проходил мимо...– сказал Санциани, обводя комнату взглядом, словно ища то, что оставил там накануне.
Он не виделся с женой сорок четыре года. И почувствовал, что следовало сообщить более вескую причину своего визита.
– Я узнал, уже не помню от кого, что ты здесь и что не совсем здорова,– снова заговорил он.– И не совсем счастлива. Вот я и подумал...
На самом же деле он прекрасно знал «от кого-то» о том, что жена его вот уже год как проживает в Риме. И ему потребовался целый год для того, чтобы, думая понемногу об этом каждый день, решиться навестить ее. Это был человек, очень медленно принимающий всякие решения. Он наводил справки о ней окольными путями, осторожно. Три месяца назад он даже стоял в полусотне метров от ресторанчика, где она обычно обедала, на улице Боргоньона, только для того, чтобы увидеть ее издали, один только раз. Но он был не в состоянии признаться ей в этом, ни тем более выразить ей чувство жалости, дать и попросить у нее прощения, посочувствовать, сказать, что любит или, скорее, хранит память о любви, которая и толкнула его сегодня прийти к ней.
В нем было какое-то врожденное нежелание глядеть людям в лицо и высказывать свои чувства прямо, и оно с годами только росло. Все то глубокое и точное, что он мог сказать, чтобы выразить свое состояние, было:
– Я поклялся, что никогда больше не увижу тебя. Но теперь прошло столько лет!.. И потом, никогда не надо давать клятв...
Наконец он остановил на ней свой настороженный взгляд. Он, человек, чуждый всякого волнения, не смог удержаться от того, чтобы лицо его на мгновение не перекосилось от боли. Как можно было узнать в этой исхудавшей развалине ту девушку, которую он некогда страстно желал, чьей любви добивался, за которой ухаживал с нежной иронией, чьей руки попросил только намеком и чью руку семейство Торвомани сразу же отдало ему, предупредив только: «Она у нас немного нервная». Где то тело, с которым он, по его мнению, так нежно обращался? Неужели этот призрак – все, что осталось от молодой, очаровательной и опасной женщины, вечно окруженной поклонниками, опьяненной успехом, позади которой шел он, неприметный и озабоченный, не как счастливый супруг, а как надзиратель, которому поручили хранить огромное сокровище? Где те ослепительные волосы, где тот огонь, который когда-то горел в ее глазах? И все-таки это была та самая женщина, и воспоминания не могли переселиться ни в какое другое тело.
– Я была уверена в том, что ты придешь. Я ждала твоего визита,– сказала она, не двигаясь.
Он несколько мгновений простоял молча, потом придвинул к себе стул и сел.
– Как ты могла догадаться?..– спросил он.– Твои чувства всегда удивляли меня.
Он снова стал смотреть куда-то в сторону.
– Но все, что ты можешь сказать, будет бесполезно,– снова произнесла она.– К тебе я не вернусь.
– Речь не об этом, дорогая моя, вовсе не об этом,– ответил он с беспокойством.– Прежде всего, большую часть времени я живу в деревне... Я пришел просто...
Ему не удалось произнести слова: «помочь тебе», и он поэтому снова повторил: «потому что проходил мимо».
– Только не думай, что я останусь одна,– сказала она.– Я нашла такого мужчину, который мне нужен.
– Тем лучше, тем лучше для тебя,– мягко ответил на это Санциани.
Его будто бы заинтересовала лепнина над шкафом. Колено его слегка подрагивало. Но это было не старческое дрожание, а старый тик праздности.
– Я буду жить с Вильнером,– объявила она.
Услышав это имя, граф Санциани снова поморщился.
– Как, он еще жив? – спросил он.– Не знаю почему, но я считал, что он уже умер. Хотя я так давно покинул свет... Значит, это все еще продолжается? Несмотря на все твои похождения?.. Можно поверить, что это поистине великая любовь.
– Да, это моя великая любовь. И единственная. Я живу только благодаря Вильнеру.
– Думается мне, что не очень-то он щедр,– сказал Санциани, обведя рукой комнату.– Заработав за свою жизнь столько денег, он мог бы снять тебе жилье и поприличнее.
– Для меня деньги не имеют значения. Главное – чувствовать, что ты живешь своей полной жизнью! – воскликнула она, вставая.
Это резкое движение заставило ее вскрикнуть от боли, которая вызвана была уже не воспоминаниями, а сегодняшней болезнью и была как сильный удар в спину.
– Бедная моя Лаура... все это бессмысленно,– сказал Санциани, покачав головой.
– Я больше не Лаура, я – Лукреция,– сказала она в ответ.
– Прости, но я никогда не смогу привыкнуть называть тебя этим глупым и крикливым именем, которое ты сама себе выбрала. В наших кругах люди имен не меняют. Лаура – такое очаровательное имя. Для меня ты всегда останешься Лаурой.
– Именно для того, чтобы меня не звали так, как ты звал меня когда-то, я и сменила имя. Чтобы стать другой.
Санциани пожал плечами:
– Однако же у тебя хватило смекалки сохранить первую букву имени для того, чтобы не менять гравировки на своих вещах. Да к тому же, бедный мой друг, это уже не имеет никакого значения. И спор этот глуп.
Но Лукреция уже вошла в раж. И принялась обвинять несчастного старика в том, что тот никогда не понимал ее, никогда не любил, не знал ее существа. Что всегда относился к ней с улыбкой и снисходительностью, что это было оскорбительно, поскольку так относятся только к малым детям или к домашним животным.
– Ты больше всего интересуешься своими лошадьми!
– У меня уже нет никаких лошадей,– сказал Санциани.
– Когда я говорила тебе, что несчастна, ты вез меня в театр. Когда я сказала тебе, что собираюсь изменить, ты с улыбкой погладил меня по щеке. И ни одного упрека, ни одной сцены ревности...
– И все-таки я до сих пор не простил тебе того, что ты изменила мне с мужчиной, который был старше меня,– сказал Санциани и сам удивился собственной смелости.
Бедняга ничего не мог понять. Особенно удручало его то, что женщина, которая, казалось, похоронила его для себя сорок четыре года назад, за те пять минут, что они виделись вновь, высказывала ему те же самые упреки, те же самые оскорбления, что и тогда, когда происходила сцена их разрыва. Эта сцена, воспоминания о которой постоянно роились в его голове, стала его несчастьем, его горькой долей на всю жизнь. «И она ничего не забыла... Это несомненно»,– подумал он. Стараясь успокоить ее, он произнес:
– Но теперь это уже не имеет никакого значения, дорогая, никакого значения.
