не кровный родственник Люсьена, вы прославленный финансист, и если только многочисленные обязанности оставляют вам время… В таком случае опекуном Люсьена станет управляющий Французским банком. Полагаю, Моблан может этим только гордиться.
Весь обмен любезностями, который должен был привести к заранее поставленной цели, прошел незамеченным для Моблана: он был слишком подавлен и не успел приготовиться к отпору; он поднял голову лишь тогда, когда мировой судья произнес:
– Итак, семейный совет высказывается в пользу назначения опекуном барона Шудлера?
И шесть престарелых членов семейного ареопага одновременно кивнули головой.
– Принято единогласно, – с удовлетворением объявил судья.
В это мгновение Моблан почувствовал на себе взгляд гиганта и внезапно понял всю глубину постигшего его несчастья: он, Люлю, попадал под опеку, и его опекуном становился Ноэль.
Мировой судья взял протокол из рук секретаря, громко прочел принятое решение и предложил присутствующим подписаться под ним.
– А вы, господин Моблан? – спросил он, протягивая ручку.
Краска гнева залила лицо Люлю.
– Я отказываюсь подписывать это! – прохрипел он.
И, повернувшись к своим родственникам, завопил:
– Можете гордиться собой – вы просто банда мерзавцев!
Он вышел из кабинета, изо всех сил хлопнув дверью, но хорошо обитая дверь закрылась без шума.
– Ну что ж, все прошло как нельзя лучше, – заметил генерал.
– Да, могло быть куда хуже, – поддержал брата дипломат.
Он вставил в глаз монокль и посмотрел на часы.
– А главное – это было необходимо, – сказал Жан Леруа.
– Разрешите предложить всем вам по рюмке портвейна, – проговорил Ноэль Шудлер и позвонил лакею. – Вас же, господин мировой судья, я считаю своим приятным долгом поблагодарить и хочу отметить, что вы с необыкновенным тактом вели наш семейный совет.
Вернувшись домой, Люлю прошел прямо в гостиную; из зеркала на него взглянуло расстроенное уродливое лицо. Он позабыл снять котелок, его галстук сбился на сторону. На подносе лежало уже потерявшее для него всякое значение письмо Сильвены, в котором она сообщала о своем решении порвать с ним.
Люлю хотел было в тот же вечер бросить вызов судьбе: он решил поехать в клуб и забыться в азартной игре.
Однако, спускаясь по лестнице, он внезапно почувствовал головокружение, ему показалось, будто кто- то несколько раз ударил его по затылку; цепляясь за перила, Моблан с трудом вернулся к себе.
– Нет, нет, только не это, – прошептал он. – Нельзя допустить, чтобы у меня произошло кровоизлияние в мозг.
Глава шестая
Старцы
1
После смерти сына к баронессе Шудлер так и не вернулся столь характерный для нее прежде свежий цвет лица. Напротив, оно приобрело теперь какой-то серый, землистый оттенок, и ее здоровье очень беспокоило родных: у нее обнаружилась опухоль в брюшной полости, происхождение которой для Лартуа все еще оставалось неясным. В начале осени баронесса слегла в постель.
Однажды утром госпожа Полан, торопливо поднимавшаяся по лестнице, увидела на верхней площадке Ноэля Шудлера, провожавшего прославленного медика. Она замедлила шаги и прижалась к стене. Мужчины прошли мимо, не заметив ее. Они разговаривали вполголоса, и Ноэль, понурившись, слушал, что говорит профессор. Он проводил Лартуа до середины вестибюля и дождался, пока за ним захлопнулась стеклянная дверь.
– Ну что, господин барон? – осведомилась госпожа Полан, отделяясь от стены.
Воспользовавшись тем, что Жаклина в трауре, она постепенно обосновалась в особняке Шудлеров и стала там своим человеком.
– Милая госпожа Полан, – ответил Ноэль, – увы, это именно то, чего мы боялись.
– Ах господи, какое несчастье! Бедная баронесса!
– Разумеется, она ни в коем случае не должна знать. Надеюсь, я могу на вас рассчитывать?
Банкир направился в комнату жены; перед тем как переступить порог, он заставил себя улыбнуться.
Баронесса лежала в ночной кофте, отделанной кружевами; услышав шаги, она повернула к мужу свое землистое лицо, обрамленное седыми волосами.
На ночном столике возле кровати стояла фотография Франсуа; он был изображен на ней в трехлетнем возрасте, одетым в платьице с фестонами.
В нагретой осенним солнцем комнате чувствовался больничный запах.
– У меня рак, да? – негромко спросила баронесса.
Ноэль остановился поодаль, сказав себе: «В сущности, никто не знает, заразна эта болезнь или нет». Он ответил с деланой улыбкой:
– Не понимаю, почему тебе упорно приходят в голову такие нелепые мысли? Поверь, Адель, Лартуа сказал мне то же самое, что и тебе. Возможно, это фиброма, а то и просто полип…
Она покачала головой.
– Я знаю, мне больше не подняться, – прошептала она. – Года через два я умру. Так обычно бывает при раке. Мне очень жаль вас всех, мои милые! Невесело два года ухаживать за больной.
Она произнесла эти слова безропотно и, казалось, спокойно. Но при этом испытующе смотрела на мужа. Он повернулся к окну и, отодвинув занавеску, сделал вид, будто смотрит в сад. От волнения у него щипало глаза. «Бедняжка Адель, – думал он, – в жизни у нее было так много тяжелого… Надо бы спросить у Лартуа, как он думает: заразно ли это?..» До него донесся голос жены:
– Как странно, Ноэль, ты так великолепно лжешь другим, а мне ты никогда не умел лгать…
Он обернулся: баронесса смотрела на него испуганным и кротким взглядом. Она протянула руку и поманила его. Он подошел к постели и нехотя сжал своей широкой рукой бледные пальцы жены.
Она притянула его к себе, словно желая поцеловать.
– Знаешь, ты мне часто делал больно, – зашептала она, – раньше… по ночам. Ты бывал… просто неистов… Быть может, поэтому у меня теперь и рак… Мне приятно думать, что причина именно в тебе… это меня немного утешает.
Ноэль, задерживая дыхание, подставил ее губам край бороды, тут же выпрямился и вышел из комнаты, вытирая руки носовым платком, смоченным одеколоном.
С этого дня управление домом перешло в руки Жаклины. Внешне она казалась совсем здоровой. Вдовство придало ей некоторую долю властности, которой раньше близкие в ней не замечали, она стала суше и энергичнее. Жаклина усердно воспитывала своих детей, часть времени посвящала молитве. Занималась она также и благотворительностью, причем делала это с доброй улыбкой, которая сама по себе уже являлась проявлением милосердия. Но окружающие – да и сама Жаклина – чувствовали, что в ней что-то умерло. Душа ее была теперь подобна засохшему дереву, лишенному живительных соков. Эта сухость исчезала лишь по вечерам, в час, когда она молилась за спасение души Франсуа.
Жаклина, продолжавшая часто видеться с отцом Будрэ, признавалась ему:
– Я изо всех сил старалась следовать вашим советам, думается, я живу как христианка, но мне никак не удается разделять радости и горести других. Вы действительно полагаете, что доброту, как и память, можно развить в себе?
– Если вы пока еще без радости творите добро, – отвечал доминиканец, – то, несомненно, все же чувствуете удовлетворение, сознавая, что исполняете свой долг.
Именно в такую женщину, у которой на первом месте всегда долг, и превращалась тридцатилетняя Жаклина.
Забота о поддержании порядка в огромном доме Шудлеров была нелегким делом. И Ноэль чувствовал
