– Браво! Великолепно! – раздались крики вокруг оратора.
Будто электрический ток пронизал весь зал.
– Это еще что за выдумки! – воскликнул, теряя терпение, Руссо. – Я перестал быть советником этой компании – как, впрочем, и всех других компаний, – лишь только вошел в правительство, иными словами, четырнадцать лет тому назад.
– Однако вы никогда не переставали защищать ее интересы! – раздался голос слева.
– …И ей служить! – разошелся черноволосый оратор, указуя перстом на Руссо. – Именно вы добились назначения барона Шудлера управляющим Французским банком.
– Но Шудлеры всегда занимали этот пост – он переходил от отца к сыну, – заметил Руссо.
– И опять же вы, господин премьер-министр, вашим личным решением заключили соглашение с банком барона Шудлера всего за месяц до его банкротства. И я думаю, что не ошибусь, предполагая, что палата имеет право спросить, сколько же вы получили за эту сделку? – закончил оратор.
Послышались аплодисменты с одной стороны и шиканье – с другой: публика на балконе также пришла в некоторое волнение.
– Сядьте, пожалуйста! – раздались голоса служителей. – Дамы и господа, пожалуйста, оставайтесь на местах: вставать запрещено.
– Господин Гурио, прошу вас выражаться сдержаннее, – сердито бросил, перекрывая шум, председатель палаты, постучав по кафедре и тыча ножом для разрезания бумаги в направлении оратора. – Я не позволю, чтобы против главы правительства делались оскорбительные выпады, если вы не в состоянии тут же, на месте, представить доказательства!
И с тех мест, где за минуту до этого раздавались аплодисменты, донеслось теперь шиканье, а аплодисменты раздались там, где только что шикали.
Руссо снова вскочил.
– Меня обвиняют в том, – сказал он, гордо повернувшись к собранию, – что я использовал свое влияние в интересах частной компании. Не имея, по всей вероятности, возможности предъявить претензии к моей административной деятельности, решили взяться за мою честь. Если сам факт того, что кто-то в определенный момент жизни занимался профессиональной деятельностью, – продолжал Руссо, – и регулярно получал за это гонорары… в качестве законного вознаграждения за оказанные услуги, должен при каких-либо обстоятельствах означать, что компании или же люди, выплачивавшие когда-то эти гонорары, пользуются особыми преимуществами, и все это в ущерб справедливости, возможностям и интересам государства… кто из нас, господа, мог бы избежать подобных, столь же ложных обвинений? Выходит, нужно было бы не делать никогда и ничего иного в жизни, как только быть депутатом… или министром! – Голосовые связки и мозг маленького человека работали на полную мощность. – А вы думаете, что суммы, вносимые на предвыборную кампанию… доходные места для членов семьи или людей из близкого окружения не могут рассматриваться как своего рода гонорары?
– В кого вы метите? – закричали те, кто почувствовал, что метят именно в них. – Имена! Имена!.. Это нечестная игра!
– Не более нечестная, чем ваша, – заметил Руссо.
– Имена!.. Вы не отвечаете… Лгун!
Депутаты принялись стучать кулаками по пюпитрам или хлопать крышками.
– Почему во всех грехах всегда обвиняют политиков-адвокатов? – вопросил Руссо, пытаясь вновь совладать с аудиторией.
– Потому что они наиболее беспринципны! – взвыл депутат Гурио.
– При этом адвокаты-политики всегда были и будут, – заметил Руссо.
– Более того, именно они и основали Республику! – послышался из левого центра голос Робера Стена, который вмешался, во-первых, защищая честь адвокатского мундира, а во-вторых, с сожалением видя, как дебаты уходят в сторону.
Однако шум не только не утихал, но, напротив, близился к апогею. Пюпитры хлопали. Депутаты перебранивались через скамьи, показывали друг другу кулаки. Они переругивались, не слушая друг друга. На свет вылезли все скандальные или темные дела, возникшие за последние пятьдесят лет в результате действий правительства, защищавшего частные интересы.
А элегантные наивные молодые дамы, взволнованные и немного испуганные, задавались вопросом: не сегодня ли, как раз в тот вечер, когда они тут, начинается революция? Высокие министерские чины собирались группами в коридорах у запасных выходов из зала.
– А ведь яростные нападки, которым подвергается правительство, – вещал голос, принадлежавший к партии Анатоля Руссо, – ведутся как раз с тех самых скамей, где сидит один из наиболее приближенных сотрудников банкира Шудлера! Да это же смехотворно!
Симон Лашом, который, казалось, только и ждал этого момента, поднял руку и закричал:
– Господин председатель, я прошу слова!
– Я еще не закончил! – гаркнул Руссо.
– Господа, господа, – повторял председатель, свесив носорожье тело над кафедрой. – Я прошу членов палаты вести дебаты на достойном уровне… Да, господин Лашом, вы получите слово. Но позвольте закончить господину премьер-министру. Господа! Господин Гурио, соблаговолите помолчать! Господа… Я буду вынужден прервать заседание!
Нож для разрезания бумаги стучал все громче. В конце концов председатель бессильно развел руками и повернулся к генеральному секретарю палаты. Это означало, что он собирается покинуть свое кресло и отправиться спать, предоставив негодным мальчишкам полную свободу – пусть хоть перестреляются, если им это нравится.
Стало чуть поспокойнее.
– Я счастлив, – продолжал Руссо, – убедиться в том, что господин Стен, хотя он, кажется, и не принадлежит к числу моих сторонников в сегодняшнем обсуждении… Я счел своим долгом воздать должное цеху, к которому он сам принадлежит… Цеху, который дал Республике немалое число вернейших ее слуг.
Коль скоро половина депутатов принадлежала к адвокатскому сословию, аплодисменты раздались на всех скамьях, и можно было даже подумать, что присутствующие сейчас встанут, будто речь идет о памяти погибших на войне.
– И поверьте, – торопясь воспользоваться успехом, закончил выступление Руссо, говоря словно бы с трудом и еще более проникновенно, – я выступаю сейчас не как министр, который стремится сохранить свой портфель… и даже не как человек, защищающий свою честь… я выступаю как республиканец, который призывает других республиканцев: берегитесь, ибо вы создаете условия для неповиновения режиму, а за это в будущем Франция может заплатить очень дорого.
Этими словами Руссо блестяще завершил второй бой. Но он вконец выдохся. Впрочем, устали все: депутаты, взвинченные от бессонной ночи, оглушенные собственными криками, – в точности как бывает, когда спорят пьяные, – не понимали уже, о чем, в сущности, идет речь. Было четыре часа утра, и они чувствовали, как на щеках пробивается колючая щетина. Заседание и в самом деле могло бы на том и кончиться без всяких выводов, и Руссо уповал на такой неопределенный исход, который спас бы его кабинет.
Но тут председатель палаты объявил:
– Господин Симон Лашом, вам слово!
15
С начала депутатской деятельности Симон редко брал слово, а если и выступал, то только по каким-либо второстепенным вопросам. И никогда прежде не участвовал он в таких важных дебатах, где каждая произнесенная им фраза могла иметь столь значительные последствия.
За те секунды, что он шел к трибуне, Симон в который уже раз восхитился поразительной скорости, с какой работала его мысль, когда он говорил на публике, и количеству деталей, какие он мимоходом подмечал: шахматная доска, которую чертил на белом листе бумаги один из его коллег; тусклый носок его собственных ботинок; Стен, покусывающий дряблую кожу на суставах; прядь волос, падавшая на лоб одному из клерков; утомленность и отвращение к людям, написанное на морщинистом лице председателя палаты. Вспомнил Симон и о ковре, который сторговал на прошлой неделе и за который оставил задаток.
