родители в один прекрасный день не потребуют ее? О, вы знаете, ведь это такая большая ответственность…
Симон уже было пожалел о своей инициативе, когда вдруг в одно прекрасное утро торжествующая Изабелла объявила ему, что решила удочерить ребенка, и попросила как можно скорее привезти девочку.
7
В следующее воскресенье Симон появился в квартире, которую Изабелла в силу своей нерешительности («я перееду… нет, в сущности, мне лучше остаться… да, я перееду, как только найду что- нибудь подходящее…») оставила без каких-либо изменений после смерти своего мужа Оливье Меньере.
В одной руке Симон нес небольшой красный фибровый чемодан, а другой вел девочку семи лет с большим выпуклым матовым лбом, черными блестящими и жгучими глазами, необычайно тонкими чертами лица, пышными каштановыми волосами, которые ниспадали локонами до самой талии, и с пугающе безупречными манерами.
– Это Люсьен, – представил ее Симон.
Девочка в белом платье оставалась серьезной. В ее взгляде была какая-то страдальческая и чуть вызывающая напряженность, чувствовалось, что она привыкла молчать, наблюдать и снова молчать.
– Судьбе было угодно, Симон, чтобы именно вы дали мне моего ребенка, – с волнением сказала Изабелла. – Она действительно очень хорошенькая, – понизив голос, добавила она, – немножко, по-моему, дикарка, но, должно быть, прелестна.
Когда Симон ушел, Изабелла села в кресло, притянула к себе ребенка и сказала:
– Ну вот, теперь я – твоя мама.
– Хорошо, мадам, – ответила маленькая Люсьен.
– Значит, ты будешь называть меня мамой.
– Да, мадам.
Изабелла не настаивала. Она чувствовала себя смущенно, растерянно, будто общаясь с существом другой породы. Во взгляде девочки проглядывало то же таинственное волнение, какое бывает в глазах щенков, отнятых от матери, за решеткой псарни.
Изабелла машинально посмотрела на ладони девочки, вглядываясь в линии, уже чуть намеченные на шелковистой коже, но Изабелла умела читать по рукам лишь то, что рассказал ей кое-кто из ее ухажеров, – иными словами, она не знала ничего.
– Ступай, занимайся чем хочешь, – сказала Изабелла.
Девочка медленно прошлась по квартире, внимательно все разглядывая, но ни к чему не притрагиваясь. Выражение восторга появлялось иногда на ее лице, когда она поднимала голову к одной из люстр, разглядывала безделушки из слоновой кости или переплеты книг. Чувствовалось, что ей так и хочется задавать вопросы, но она не решается.
Изабелла приказала приготовить девочке постель на диване в маленькой комнатке, примыкавшей к ее спальне.
Три дня подряд Изабелла отказывалась от всех приглашений, чтобы ужинать вместе с девочкой. Она отвела ее в парк Монсо, купила большого плюшевого мишку. Много раз на лице Люсьен появлялась улыбка, слегка размывая тонкий рисунок ноздрей, смягчая серьезное выражение глаз, прикрытых пушистыми ресницами.
И вечером, на третий день, когда Изабелла пришла укрыть Люсьен, уже лежавшую на диване, девочка закинула руки ей на шею и прошептала на ухо:
– Спокойной ночи, мамочка… Вы знаете, сестрам я говорила «матушка»: я даже не знала, что это такое…
Изабелла отвернулась, пошла к себе в спальню и выплакалась вволю. Она представляла себе, как в старости рядом с ней будет высокая веселая девушка, а потом высокая молодая женщина, которая всегда будет говорить ей «мамочка» с той нежностью, от которой у Изабеллы сжимало грудь.
Но на следующий день Изабелла должна была идти на ужин. Когда, препоручая Люсьен заботам горничной, она дала девочке какие-то указания, в глазах ребенка появился немой укор, смесь жестокости и отчаяния, которые причинили Изабелле боль.
На следующий день в гостях, за чаем, Изабелла встретила майора Жилона.
– Где вы собираетесь отдыхать, дорогая Изабелла? – спросил он. – Я, скажем, еду в Биариц. Нас туда отправляется целая компания. Поедемте с нами!
Тут Изабелла растерялась. Нет, естественно, она и не думает ничего затевать с этим молодцеватым Жилоном. Но при случае он всегда начинал так ненавязчиво и мило за ней ухаживать, что ее это забавляло и ей льстило. Да и потом, кто знает? А может быть, в Биарице она встретит мужчину, который… А если она в Биариц не поедет, она его не встретит. И не может она ехать в Биариц с ребенком – ну не брать же, право, гувернантку, уж на это у нее совершенно нет средств, а если не брать, она будет связана. А если она встретит мужчину, который не любит детей?
Страх потерять ненужную, призрачную свободу, свободу, которая за целых десять лет ничего ей не дала, породил в ней некоторую панику. Эта девочка, которую она собирается удочерить, олицетворяет конец всем надеждам, отказ от всех ее прежних привычек, переход в разряд старух.
Тысячи раз в последующие дни Изабелла надевала, снимала и снова надевала свои черепаховые очки и путалась в противоречивых мыслях.
Наконец, когда наступило воскресенье, она позвонила Симону.
– О нет, решительно нет! – заявила она. – Я не стану ее удочерять! Не могу!
Симон, с трудом сдерживая ярость, приехал забирать красный чемодан и девочку в белом платье с пушистыми, словно кустик петрушки, волосами.
– До свидания, мамочка, – сказала Люсьен.
– Нет, мой милый, нужно забыть: не нужно больше звать меня так, – проговорила Изабелла, торопливо подталкивая ее к двери.
Лицо девочки сузилось, сжалось, под круглыми темными зрачками словно выступила влага.
Она дала руку человеку в сером, который олицетворял для нее судьбу. В другой руке она уносила плюшевого мишку.
На лестнице Симон почувствовал большее волнение и большую вину, чем после крушения Руссо, Шудлера и даже смерти собственной матери.
Выйдя на улицу, Люсьен бросила плюшевого мишку в ручей.
– Это для бедного мальчика, – сказала она.
Она не плакала.
Симон отвез ее обратно к Сильвене, а та – в доминиканский монастырь.
И отношения между Сильвеной и Симоном продолжались как ни в чем не бывало.
8
Бо?льшую часть состояния Жаклин и все, что должно было отойти потом ее детям, поглотил крах Шудлера.
Жаклин боялась, как бы это полуразорение не повлекло за собой тяжелых последствий в ее семейной жизни. Но ничего не произошло. Габриэль, как раз наоборот, стал держаться еще теплее, еще внимательнее, еще раскованнее, и во всем, что касалось их отношений, месяцы, последовавшие за катастрофой, были, несомненно, самыми счастливыми в их совместной жизни.
Вероятно, Габриэль никогда не любил бы по-настоящему Жаклин, если бы она с безотчетным постоянством не культивировала в нем ревность к покойному. Иные невольные или полуневольные кокетки умеют разбудить страстные чувства в мужчине, отдавая ему лишь свое тело, а взгляд или улыбку всегда посылая кому-то другому.
Но когда любовь зиждется на острие ножа, именуемого ревностью, удовлетворяют ее только победы гордыни. Таким образом, все, что могло умалить имя Шудлера, очернить окружавший его ореол, подточить пьедестал (во всяком случае, так думал Габриэль), на котором возвышалась память о Франсуа, принималось бывшим офицером как божья милость. На фоне крушения империи на авеню Мессины Габриэль вырастал в собственных глазах. Теперь Жаклин уже не сможет сказать ему – чего, впрочем, она и так никогда, ни при каких обстоятельствах, даже в минуты гнева себе не позволяла – слова, которые он всегда боялся
