не поблагодарил англичанина.
Когда Пимроуз, окунув пальцы в кропильницу, скрылся затем из виду, Жан-Ноэль и в самом деле почувствовал себя совсем одиноким, и это доброе утомленное лицо показалось ему неким прибежищем: «If ever you feel lonely…»
Церемония на кладбище закончилась очень быстро. У выхода Мари-Анж сняла шляпку, завернула ее и вуаль и, пробормотав извинения, сунула тете Изабелле. Затем вскочила в первое же проезжавшее мимо такси и крикнула шоферу:
– Улица Клемана Моро, дом семь, и побыстрее!
3
На улице Клемана Моро человек полтораста заполнили большой светло-серый с золотом зал салона Марселя Жермена: они расположились вокруг возвышения, где демонстрировались модели. Выставка осенних мод, устроенная для прессы, как обычно, началась с опоздания. Аристократия швейного ремесла, главные редакторы крупнейших женских журналов занимали всю правую половину первого ряда. Позади них, в точном соответствии с негласной иерархией, разместились журналистки, ведающие отделами мод в парижских и провинциальных газетах, все эти дамы что-то вносили в записные книжки, переплетенные черным молескином.
Тут присутствовали и представительницы американских фирм готового платья, а также небольшое число мужчин – иллюстраторы, художники, театральные декораторы и производители тканей: в этом дамском улье они чувствовали себя как дома.
Ане Брайа восседал среди кумиров в первом ряду, расправив на груди огненно-рыжую бороду, и, сложив руки на толстых коленях, вращал большими пальцами.
Манекенщицы выходили на возвышение с замиравшим от страха сердцем; они старались глядеть на публику с независимым видом, но походка у них была деланная, томность – искусственная, позы – вычурные, а на губах играла вымученная улыбка – совсем как у работающих на трапеции акробатов в конце номера.
Служащая салона называла модели. В прошлом сезоне Марсель Жермен присвоил своим платьям наименования вулканов и гор. На сей раз он решил позаимствовать названия из кондитерской промышленности. Женские туалеты назывались: «Эклер», «Безе», «Миндальное», а платью для новобрачной с английской вышивкой было присвоено пышное наименование «Кладезь любви».
Жермен даже придумал специальный цвет для наступающего сезона – голубой цвет «вечности».
Сам он, одетый в голубовато-серый пиджак с галстуком-бабочкой огненного цвета, щуря выпуклые глаза, то и дело поправлял завитой кок светлых волос и прохаживался по коридору – нервный, взволнованный, встревоженный, – прислушиваясь, не раздадутся ли аплодисменты: точь-в-точь как автор новой пьесы во время генеральной репетиции.
– Ах, дети мои, «Бриошь» определенно не нравится… Да-да, я знаю, что говорю! Это манто нам не удалось, – обращался он к людям из своего ближайшего окружения – модельершам и старшим продавщицам. – Я знал заранее, не следовало даже показывать такую модель… А как матушка? Вы ее видите отсюда? Наверно, пришла в отчаяние? Бедная мамочка…
Госпожа Жермен, мать владельца салона, умудренная опытом женщина с розовым лицом и седыми волосами, сидела среди представительниц американских фирм, расточая всем любезные улыбки и ласковые слова.
Старшие служащие изо всех сил старались ободрить патрона, а коммерческий директор фирмы, госпожа Мерлье, особа с красивым античным профилем и гладко зачесанными назад волосами, силилась поддержать в нем мужество.
Однако Жермен продолжал ломать себе руки. Атмосфера становилась все драматичнее. Как всегда, отдельные модели не поспели к сроку. Модельер и его главный штаб просидели в ателье до трех часов утра, исправляя детали, а с раннего утра портнихи спешно претворяли в жизнь их последние озарения.
– А где модель «Наполеон»? Ее уже закончили? – спросил Марсель Жермен. – Но послушайте, это ужасно! Что они там делают в мастерской Маргариты? Ведь «Наполеон» – гвоздь выставки. На этом платье все держится. Мерлье, моя дорогая, прошу вас, разберитесь сами, что там происходит.
За последние десять минут он уже посылал третьего гонца за злосчастной моделью.
– Если мы не сможем показать это платье, дети мои, я вам прямо заявляю: нынче же вечером закрою фирму! – воскликнул Жермен. – И все вы окажетесь на мостовой. Сигарету! Дайте же кто-нибудь сигарету! Да нет, не ту, я таких не курю. Куда запропастились мои сигареты?.. Господи, господи, Шанталь, да взгляните же, – простонал он, указывая на манекенщицу, проплывшую в большой салон, – она забыла надеть серьги! Нет, уверяю вас, я просто не выдержу!
Именно в эту минуту ему доложили, что в салон приехала мадемуазель Дюаль, которой срочно нужно выбрать туалет для сцены.
– Нет, нет!.. – завопил модельер. – Пусть она придет позже, ну хотя бы завтра. Плевать я хотел на всех актрис из «Комеди Франсез». Сейчас я ни с кем не могу возиться! Ни под каким видом.
Но ему шепнули на ухо еще несколько слов.
– О, только этого еще не хватало! – в отчаянии воскликнул Жермен, ломая руки.
Он кинулся навстречу Симону Лашому, повторяя с угодливой улыбкой:
– Дорогой господин министр, какая честь, какая радость!.. Госпожа Мерлье, госпожа Мерлье, пусть для господина министра тотчас же освободят место в первом ряду возле моей матушки…
– Нет-нет, ни в коем случае, – поспешно сказал Лашом, не желавший показываться публике. – Я к вам только на минутку и никому не хочу доставлять хлопот.
Лашом был взбешен из-за того, что согласился приехать сюда, не меньше, чем был взбешен Жермен из-за того, что министр пожаловал к нему в столь неподходящую минуту.
«И без того глупо было приезжать со своей любовницей к модному дамскому портному, – думал Симон. – А она еще выбрала именно тот день, когда происходит демонстрация моделей и тут полным-полно журналистов. Миленькие отклики появятся завтра в газетах…»
Пытаясь как-то обосновать свой визит, он подождал, пока Сильвена вошла в один из небольших салонов для примерки, и проговорил:
– Я уже давно хотел побывать в большом салоне мод. А сегодня решил воспользоваться свободной минутой и приехать сюда вместе с мадемуазель Дюаль… Будьте любезны, дорогой, пройдитесь со мной по вашему заведению и объясните, что к чему.
Марселю Жермену показалось, что он сейчас упадет в обморок. Вернее, ему хотелось и в самом деле потерять сознание: это избавило бы его от непрошеного гостя. Но так или иначе, пришлось покориться.
– Где у вас помещаются студии?.. Где работают ваши художники, сколько у вас занято людей? – спрашивал Лашом.
Профессиональная привычка делала свое. Он двигался и разговаривал так же, как двигался и разговаривал на открытии какого-нибудь общественного здания.
Жермен тщательно напрягал слух в надежде уловить отзвуки аплодисментов из большого салона и, открывая перед министром одну дверь за другой, давал короткие пояснения.
– А ваши мастерские? Сколько портных работает в каждой? А что это такое? – с удивлением спросил министр, указывая на несколько десятков обтянутых холстом манекенов, нагроможденных в углу какой-то комнаты.
– Это манекены специально для некоторых моих постоянных клиенток, – ответил Жермен. – Пользуясь этими манекенами, я могу шить платья, даже если у этих дам нет времени для примерки или если они находятся за границей…
– О, весьма любопытно, – проронил Симон, подходя ближе.
На животе каждого манекена висел ярлык, на котором чернильным карандашом было начертано имя клиентки. Симон Лашом прочел несколько знакомых фамилий: герцогиня де Валлеруа, леди Кокерэм, мадам Буатель, сеньора Давилар, мадам Бонфуа… Рядом с тощей фигурой старой герцогини де Сальвимонте особенно бросались в глаза мощные формы миссис Уормс-Парнелл… Какое странное кладбище, братская могила роскоши…
Самые богатые, самые прославленные женщины выстроились тут одна возле другой – вернее, их статуи без рук и без головы, изготовленные из конского волоса и холста со всеми своими телесными недостатками.
