– Нет у тебя больше никакого «своего» посла. Выйдя за меня замуж, ты стала французской подданной.
– О каком замужестве может идти речь, когда ты мне не муж?
Они только что вернулись из церкви, и Лидия переодевалась: собираясь надеть одно из своих коротеньких платьиц, она стояла голая перед Жан-Ноэлем и, как только могла, затягивала процесс переодевания – то начинала причесываться, то припудривала свои высохшие бока…
У нее было лицо глубокой старухи. Но она сохранила еще некое подобие фигуры.
– Послушай, будь умницей, сделай то, о чем я прошу, – сказал Жан-Ноэль с каким-то непонятным спокойствием: трудно было понять, что за этим таится – нежность или угроза.
– Но я все готова сделать для тебя, если ты будешь мил со мной.
Она прижалась к нему, обвила его руками и тут же отпрянула с торжествующим видом.
– Теперь ты и сам должен признать, что ты – полноценный мужчина! – воскликнула она. – Стало быть, ты нарочно притворяешься, чтобы заставить меня страдать?
Было ли это следствием долгого воздержания? Или же уродливое тоже способно пробудить желание? Жан-Ноэль не знал, что подумать… Но одно он понял: так или иначе, больше тянуть нельзя – старуха может выкинуть все, что угодно. И, представив себе во всех деталях предстоящую сцену, он испытал патологическое наслаждение.
Он раздевался по меньшей мере четверть часа, намеренно останавливался и ласково проводил рукою по спине старой герцогини, потом, словно спохватясь, отворачивался и с какой-то скрытой и злобной изощренностью позволял ей ласкать себя, но затем тут же отталкивал, так что привел в конце концов Лидию в состояние полного исступления.
Она хрипела, икала, бессвязно шептала нежные слова на трех языках, потом падала к ногам Жан-Ноэля, обнимала их, ползала за ним на коленях. Он смаковал это омерзительное зрелище: искаженные черты, безумный взгляд, судорожные движения старческих рук. Она была одновременно и жрицей бушевавшего в ней огня страсти, и вязанкой хвороста, сгоравшей в нем.
Он подвел ее к зеркалу.
– А теперь, – сказал он, – полюбуйся, полюбуйся на себя!
– О да! О да! Я вижу себя, – вопила она, еще больше приходя в экстаз от своего отражения.
«Она может, чего доброго, отдать концы, приходя в ее возрасте в такое состояние…» – подумал Жан- Ноэль.
Он повернулся и пошел к себе в комнату.
– Жан-Ноэль… tesoro, amore mio[73], не уходи… О, не уходи! – воскликнула она охрипшим голосом, впадая в отчаяние. – Ах, не можешь же ты так обойтись со мною.
– Нет-нет, я не ухожу, я сейчас вернусь, – ответил он.
И Лидия услышала звук открываемого и тут же захлопнутого ящика.
– Amore mio… amore mio… amore mio… – бормотала старуха.
Она все еще стояла на коленях на натертом до блеска паркете.
Жан-Ноэль вновь вошел в комнату. В руках у него было несколько листов гербовой бумаги и автоматическая ручка.
– Ах, нет!.. Не сейчас… Потом… – простонала Лидия.
– Нет, прежде, – отрезал он.
Жан-Ноэль положил бумаги на паркет прямо перед ней и силой всунул ручку ей в руку.
То была дарственная на имущество в пользу того из супругов, который переживет другого.
– Подпиши, – произнес он.
– Негодяй!.. Жалкий негодяй!.. – пролепетала она.
Глаза ее были полны слез. Она подписала бумагу.
– А теперь вот это, – проговорил Жан-Ноэль, положив перед нею другой листок.
То был документ, дополнявший первый и гласивший, что в случае смерти обоих супругов дарственная распространяется на Мари-Анж.
Лидия попыталась было запротестовать.
– Потом… dopo…[74] – выговорила она.
– Подпиши, – произнес Жан-Ноэль, с силой сжимая плечи все еще стоявшей на коленях герцогини.
Его пальцы ощутили такие острые худые ключицы, что казалось, еще немного, и они хрустнут под его руками.
Для него наступил час мести. Он мстил сразу всем тем старикам, которые ограбили и разорили его и сестру. Он мстил тем старцам, от которых он и его сестра унаследовали слабые нервы и разжиженную кровь и потому не могли защитить себя в жизни. Теперь он разом возвращал себе те пятьдесят миллионов, которые должен был унаследовать от предков, он силой возвращал себе фамильное состояние: ведь его воспитывали как богатого наследника, и без этих миллионов он чувствовал себя калекой.
– Распишись на полях, возле этой помарки…
– Как сильно ты сжимаешь мне плечи… как это приятно… – проговорила Лидия.
И одновременно Жан-Ноэль мстил за все, что ему пришлось испытать: за мокрые губы стариков, целовавших его в щеку, когда он был ребенком, за испуг, который он испытал, когда умирающий прадед Зигфрид Ноэль рухнул в детской, за ужас, который ему внушал его дед – гигант Ноэль Шудлер, за отвратительную болтовню любовников Инесс в ванной комнате, болтовню, оскорбившую его первое чувство. Все это он вымещал теперь на этой полубезумной старухе.
Жан-Ноэль сознавал, что он мерзок, но он даже смаковал это ощущение.
Он чувствовал свою силу, как чувствует свою силу ребенок, обрывающий крылышки у мухи.
– А теперь подпиши еще вот это! И конец.
То была общая доверенность на право распоряжаться счетом в банке и всем движимым и недвижимым имуществом.
Подписывая эту доверенность, Лидия выдавала вексель, грозивший ей полным разорением.
«Ты намеревалась держать меня в своей власти, оговорив в брачном контракте право на раздельное владение имуществом. Теперь я тебя проучу… я тебя проучу…» – думал Жан-Ноэль.
Он провел рукой по ее пояснице: казалось, он гладит миллионы, неотделимые от этой увядшей кожи.
– О, как хорошо… Еще, – простонала она.
Ни одна юная красавица со свежей гладкой кожей не могла бы вызвать у Жан-Ноэля более сильного вожделения, чем эта старуха с высохшей грудью, цеплявшаяся за его колени.
Тяжело дыша, она с восторгом смотрела на обнаженного юношу.
– Ты – мужчина… Твое право приказывать, – пробормотала она.
И подписала доверенность.
– А теперь приди, приди, – лепетала Лидия.
И в этой мольбе звучала ярость.
Жан-Ноэлю пришло в голову, что он мог бы сейчас еще более жестоко отомстить ей – оставить в таком состоянии, а самому уйти, унеся с собою подписанные бумаги. Но его собственные нервы были напряжены до предела и требовали разрядки. Голова его тоже пылала. Он приблизился к герцогине сзади, чтобы не видеть ее искаженного страстью старческого лица…
Брак осуществился. Лидия все еще стояла на четвереньках, негромко всхлипывала и вздрагивала:
– Amore mio, amore mio, подними меня, помоги мне… у меня нет сил встать…
Ничего не ответив, он вышел, хлопнув дверью.
Старуха продолжала разговаривать сама с собой:
– Как это было чудесно… одно только это и ценишь на свете… Мне бы хотелось так умереть. Тогда даже не заметишь самой смерти… Завтра мы все начнем сначала.
Мужское семя проникло в ее лоно, похожее на высохший водоем. И она вновь повторила:
– Как это было чудесно.
Она тщетно пыталась подняться на ноги.
Ухватилась было за кресло, но кресло поехало под ее рукой. «Нет, не могу, не могу. Надо, чтобы мне кто-нибудь помог».
