Катарское сокровище

В особенный восторг пришел брат Гальярд, когда увидел предназначенные для них комнаты. Их нашлось целых две: одна для францисканцев, а другая — угловая, с большим окном — для «самого главного гостя», тулузского инквизитора со спутником. Комнаты были холодные, окна закрывались ставнями, но не стеклом и даже не пузырем. Имелась в помещении и широкая дощатая кровать с проемами между досками, вроде щербин во рту драчуна. Снова решительно отрекшись от матрасов, брат Гальярд присыпал ложе соломой из принесенного снизу мешка. Порадовался тонкости хозяйского одеяла. Повесил на стену маленький деревянный крест, на табурет положил бревиарий, прочие необходимые книги. Ну вот, доминиканский уют и готов. Аймер давно не видел наставника таким довольным.

Нижний зал, при шатлене, очевидно, служивший для рыцарских празднеств, брат Гальярд тотчас же избрал для ведения процесса и потребовал у хозяина принести туда Распятие побольше, «как можно больше». Рыцарь Арнаут смешался, надолго ушел и наконец вернулся, когда о нем уже успели забыть: притащил в самом деле большое, в половину своего немалого роста, темное Распятие с облупившейся краской на Ранах. Пока суд да дело, управитель успел распорядиться насчет ужина. Большого труда стоило отправить его подальше: он все стоял у стены или следовал слегка в отдалении за братом Гальярдом, почему-то предпочитая его более общительному Франсуа, и все о чем-то рассказывал. О том, что здешнего шатлена уже лет пять как не видали, говорят, он в Каталонии, рутьером заделался, так в восстании Тренкавеля ж участвовал, файдит, и поделом ему… О том, что байль — сущий мужик, хотя и хвалится своим происхождением от какого-то дворянского бастарда, отсюда и прозвище их семейное… И, наконец, о том, что святилище святого Марциала,[5] в честь которого и замок, и деревня названы — место древнее и почитаемое. Еще во время Первого Крестового тутошний сеньор привез с Востока, помимо славы, тяжелую болезнь: «огонь святого Марциала». Вот он и поехал в паломничество к мощам святого, поклявшись, что если исцелится, у себя в земле выстроит покровителю часовню. Так и выстроил, и статую на свои деньги заказал, и в основание часовни, по слухам, частичку мощей святого положил. И ведь что бы вы думали, святые отцы? Заступничеством святого Марциала, Петрова великого ученика, уже сколько народу исцелилось, непременно в святилище сильные святые мощи заложены! Из других деревень приходят нашу часовню почтить, цветные свечи носят, камешки в ладанки зашивают. Для удачного разрешения от родов святой Марциал тоже весьма хорош, лучше только Святая Дева исцеляет…

Брат Гальярд наконец отделался от зануды-управителя, сообщив ему, что прерогатива исцеления принадлежит исключительно Господу, а все святые даже и с Богородицей во главе — не более, чем заступники наши перед Его бесконечной милостью. Придерживаться же культа святых с особой горячностью, забывая о молитвах самому Господу и о присутствии Его в Евхаристии, означает скатиться к язычеству, которое мало чем лучше, а то и хуже ереси. А кроме того, пока не вовсе стемнело, монахам пора бы читать свои нынешние «часы» в здешней церкви, а не в комнате, так что они займутся монашескими делами, а потом явятся к трапезе. Да — и пошлите же за кюре, пошлите упредить кюре, чтобы немедля нас посетил после вечерни.

Рыцарь Арнаут де Тиньяк, в сумерках зелено-бледный от огорчения своей неудачей со святым Марциалом, удалился с поспешностью.

В октябре темнеет быстро. Аймер шагал за своим наставником, оскальзываясь на каменных ступенях дороги от замка до церкви и дивясь тому, что даже собственные ноги трудно разглядеть из-за тумана. Он как будто поднимался из земли, сырой, плотный — чему тут нравиться, не понять этого Люсьена… Сам Аймер, уроженец солнечной и плодородной Аквитании с мягкими зелеными холмами, не слишком уверенно чувствовал себя среди сплошного камня и сплошной высоты. И в воздухе что-то не то: морось, которую невольно вдыхаешь, пьешь и глотаешь, так что она рождает в груди мокрый глубокий кашель. Говорят, здесь в горах всю зиму лежит снег. Хорошо хоть, сейчас не зима!

Неуютный и не слишком-то обжитой храм, слава Богу, позаботились загодя открыть, как обещали еще в воротах. Конечно, с кривой своей улыбкой сообщил брат Гальярд, оборачиваясь к Аймеру в полутьме — конечно, отец наш Доминик однажды проник за двери храма, не отпирая их, когда пресильно нуждался в месте для чтения вечерни и в крове на ночь; однако же нам, людям грешным, на такие чудеса рассчитывать не приходится. Аймер уже научился различать, когда его наставник шутит, а когда говорит всерьез. Вот сейчас — шутил.

Ну и храм… Большое, давно не крашеное Распятие, ненамного больше, чем то, что висело теперь в рыцарском зале замка. Бедный алтарь, засохшие цветы у алтарной преграды. Всего одна статуя — Святая Дева, лицо полустертое, половина руки отбита. На скамейках лежал толстый слой пыли: брат Гальярд, проверяя, провел пальцем, задержавшись по пути к алтарю. Не слишком часто здесь служат, не слишком. И священник редко заботится о том, чтобы в чаше для святой воды дно не пересыхало. Рассуди, Господи, тяжбу мою с народом не святым.

Свечку брат Гальярд взял из замка всего одну — малый огарочек; вынув его из-под стекла, поискал на алтаре — одного подсвечника вовсе не было, второй стоял на месте, но из него торчал огарок не лучше принесенного. Гальярд тяжело встал на колени на пол, повернувшись спиной к прикрытой двери. Нужно было запереть. Жаль, не догадался сразу. Теперь остается молиться до конца словно бы под взглядом в спину. И от этого — от страха темной дверной щели — тоже: Боже, приди избавить меня…

— Господи, поспеши на помощь мне, — отозвался чистый молодой голос Аймера.

После вечерни, ориентируясь в почти полной темноте по масляно горящим огням замка, оба монаха по дороге наткнулись на человека, который громко вскрикнул. Выставив руки перед собой, он слепо таращился в темноту из-под низко надвинутого капюшона. Луна над крышей церкви делала из его глаз сплошные бельма.

— Кто? Кто такие?..

— Братья Гальярд и Аймер, Проповедники, — по возможности спокойно отвечал старший монах, тоже на самом деле напуганный криком в ночи. Сердце его невольно заколотилось и еще не успело успокоиться, не успело и избавиться от запоздалой сладости: неужели это пришло наконец и ко мне… Крест Убийцы из Фанжо, и Петр Веронский, своей кровью пишущий Credo на лесной дороге, и отец Гильем Арнаут… Однако время мученичества не пришло: сумеречный гуляка оказался давно искомым человеком, здешним кюре по имени Джулиан. Что-то с отцом Джулианом было не так, но что именно — брат Гальярд понял, только когда они вступили наконец в освещенную замковую кухню. Рыцарь Арнаут уже подготовился, зажег, не поскупившись, целых три свечи, замотал горшок какой-то тряпкой, чтобы похлебка не остыла. При виде отца Джулиана он слегка поморщился, однако же живо наполнил вином еще одну чашку. Роскошный ужин состоял из бобов на курином бульоне и самой вареной курицы, старой и худой, но заботливо разделенной на мелкие куски, так что ее казалось больше. На стол пошло также нечто копченое, хотя и небольшое, и прегорестного вида белый хлеб, который выглядел так, будто на нем кто-то сидел. Признаться, в тулузском монастыре такой ужин был бы допустим только в праздничные дни — но в гостях должно кушать, что подадут, и Аймер смотрел на курицу неожиданно блестящими глазами: молодое тело, большое и крепкое, радовалось вопреки его воле, пока наставник в качестве старшего читал Benedicite. Наконец сели за стол. Брат Гальярд, не глядя, макал хлеб в похлебку и смотрел на отца Джулиана. Высокий и тощий, под стать рыцарю Арнауту, Мон-Марсельский кюре лицом напоминал исхудавшего и обвисшего римлянина. Его идеальный кесарский нос неожиданно кончался нашлепкой подозрительного лиловатого цвета. Вызывало жалостливые подозрения то, с какой скоростью отец Джулиан наливал кислое замковое вино и высасывал его длинными глотками, как сильно жаждущий.

— Отче, простите, ради Бога, — вмешался наконец рыцарь Арнаут и отобрал у священника очередную полную чашку. — Извиняйте, но хватит вам уже, как я погляжу.

Тот горделиво выпрямился.

— Как вы смеете, эн Арнаут, указывать клирику, вашему гостю…

— Да ведь я его знаю, отцы милостивые, — обратился хозяин с оправданием — почему-то совершенно не к обиженному гостю-клирику, но к Гальярду и Франсуа. — Ему ни глотка лучше не давать,