боли опять же.
— За кого вы меня принимаете, Марсель? Неужели вы думаете, что я не знаю, кого в катарской секте называют хорошими христианами и какой именно освященный хлеб вы имеете в виду?
— Вовсе не знаю я, о какой секте вы говорите… Я христианской веры с детства держусь: ежели священник освятил хлеб, так это хлеб освященный…
— Хорошо, оставим пока тему хлеба, поговорим о другом, — вздохнул Гальярд. — Поговорим, скажем, о священниках. — Прежде чем продолжить, он нагнулся к Аймеру и что-то тихонько ему шепнул; тот послушно встал и вышел. Люсьен придвинул к себе
— Поговорим о священниках, Марсель. Я, по-вашему, священник?
— Конечно, отец, вы священник, коли рукоположены как священнику подобает, — бодро отвечал Марсель. Гальярд скривился, как от зубной боли. Сколько раз он все это слышал, Бог ты мой…
— Я рукоположен по обряду, установленному единой, святой католической и апостольской Церковью, глава которой — римский понтифик, то есть Папа, — раздельно произнес он, давая Люсьену время записать. — Является ли, по-вашему, мое рукоположение действительным и подобающим?
— Конечно, отец, для католического-то священника…
— Хорошо. Какие же, по-вашему, бывают рукоположенные священники, кроме католических?..
Когда наконец вернулся Аймер, инквизитор вздохнул с облегчением. Он встал и осенил себя малым крестным знамением, и то же самое сделали Люсьен и мгновенно проснувшийся Франсуа. Потому что Аймер нес у груди золотую чашу с крестом на крышке, и эту чашу он с глубоким поклоном протянул своему главе.
— Садитесь, Аймер, пишите. Марсель, мы довольно с вами занимались глупостями. Сейчас я задам вам очень простой вопрос, и вы мне на него односложно ответите, и из ответа сделается, наконец, понятно, католик вы или же еретик.
Марсель встал, слегка побледнев. Вид у него был загнанный. Не один Гальярд утомился несколькими часами совершенно бессмысленной дискуссии.
— Дак, отче, я говорил уже — христианин я, Церкви верен, даже еще почище некоторых…
Гальярд, не слушая, снял крышку с чаши.
— Это гостия, освященная мною сегодня утром во время мессы. Отвечайте, Марсель: это Тело Христово? Да или нет.
— Я человек простой, я…
— Да или нет.
— Ежели во время настоящего богослужения, то…
—
Аймер закончил писать и сидел страшно сосредоточенный, яростно глядя на Марселево кривое лицо. Люсьен стоял — он встал, когда старший инквизитор поднял гостию, и так и не присаживался. Гальярд заглянул в глаза Марселя — вернее, в его единственный глаз, в котором клубилось что-то очень скверное и давно знакомое. В нем происходила стремительная работа мысли; работа такая тяжелая и решающая, что упади сейчас на виллана камень — он бы не заметил. Инквизитор в некоторый момент ясно узнал его ответ — услышал раньше, чем тот был сказан — но все-таки не успел. Марсель, шагнув вперед и вытянув шею, яростно плюнул на Святые Дары, плевком расписываясь в своем вероисповедании; Гальярду нечем было укрыть тело Христово, кроме как отдернуть, прижать к себе и чашу, и гостию — но все равно он бы не успел, если бы не Люсьен. Самого движения юного францисканца никто не разглядел, так оно было стремительно — миг, и он уже стоял перед Марселем, уже поворачивался к собратьям, и по щеке его стекал увесистый катарский плевок.
— Вы ясно показали, Марсель, какой вы хороший католик, — негромко сказал Гальярд, опуская гостию и плотно прижимая крышку чаши. — К счастью для вашей души, у вас еще будет время одуматься.
— Стража! — весьма своевременно крикнул Франсуа, и кривой катар, видя, что уже все потеряно, разразился яростной руганью, где было все, что подобает тираде подобного назначения: и слуги дьявола, и блудница вавилонская, и сатанинская синагога… Аймер, будучи секретарем инквизиции и не смея встать и по-простому, по-вагантски врезать богохульнику, выглядел так, будто его душили. Стража уже уводила плюющего кипятком Марселя, а Аймер все сидел глубоко потрясенный, сжав кулаки поверх протокола.
— Учитесь, брат, это первый на вашем пути наитипичнейший еретик, — холодно сказал Гальярд, зная, что юноше нужно самому принять и переварить полученный урок; однако к Люсьену он обратился совсем иным голосом.
— Молодец, брат. Успели вовремя. Приняли на себя хотя бы один плевок в претории.
Люсьен, не зная, что сказать, смущенно стер рукавом прегадкий потек.
Однако на его главу вся эта сцена не произвела особого впечатления. Франсуа сочился своей собственной тайной радостью, с трудом обращая внимание на что-либо еще. Когда Марселя увели, Гальярд наконец обратился к блудному напарнику со словами осуждения — хотя и не слишком искренними, зато вполне надлежащими и поучительными:
— Брат, я должен высказать вам свое недовольство. Не сказавшись мне и не получив согласия, вы начали действовать по своему усмотрению, более того — оставили вверенный вам пост в Мон-Марселе и…
— Оно того стоило, поверьте мне, брат, — торжествующе сообщил Франсуа, наконец окончательно просыпаясь. Его не волновали попреки, он раздувался от радости, как ребенок, который хотел бы, да не может сохранить свой секрет в тайне. — Когда вы узнаете, каковы плоды моей отлучки, у вас сразу пропадет охота к осуждению!
— Ну и что же вы там, в Каркассоне, обнаружили? — устало спросил Гальярд. — Неужели перечитали бумаги о четырех беглецах? Вы напрасно ездили за ним так далеко, у меня с собой несколько списков с протоколов брата нашего Ферье…
— Кто вам сказал, что я ездил в Каркассон? — францисканец, казалось, того гляди захихикает.
— А куда же? Лично к графу Фуа? — Гальярд начинал всерьез раздражаться. Чудесного напарника подсунул ему монастырь Сен-Тибери! И тут не мог не солгать! И тут заподозрил, что кто-нибудь да помчится перехватывать у него славу!
— Брат мой, разумеется, я посетил Памьер и попросил у Памьерского епископа позволения просмотреть его архивы по разорению церквей и монастырей в его епархии. — Франсуа сиял скромностью, как смиреннейший новиций. — И знаете ли, какой находкой одарил меня Господь за мои двухдневные старания?
Гальярд молча смотрел на него, ожидая. Выдержав минимальную паузу, францисканец окинул взглядом троих монахов и сообщил весьма небрежным, весьма ликующим голосом:
— Братие, конечно, я могу ошибаться, но сдается мне… что Божьей милостью я нашел катарское сокровище.
Гальярд не знал, плакать ему или смеяться. Аймер, всего-то три дня назад слышавший подобное утверждение от собственного наставника, смотрел с сомнением. Один Люсьен просиял, отражая сияние старшего, чистой и бескорыстной гордостью за ближнего.
Франсуа ожидал, наверное, несколько более сильной реакции. Он недоуменно поднял брови, ища в гальярдовом лице зависти, восторга, чего угодно — кроме этой мировой безнадежной усталости.
— Вы ошибаетесь, брат, — наконец сказал Гальярд, стараясь не глядеть на францисканца. — Дело в том, что я… как раз в это же время получил верное свидетельство, что именно хранили четверо посланников из Монсегюра.
— Нет, это вы ошибаетесь, — бурно возразил Франсуа. — Хотите видеть свидетельство? Пожалуйста: я разумно скопировал себе кое-что, предвидя такое недоверие. Хотите убедиться?
