Катарское сокровище

драгоценный сундучок. Аймер уже закинул в повозку монашеские пожитки, связку книг и кожаный мешок с протоколами, легко запрыгнул сам и протянул руку, чтобы помочь Антуану. Антуан в помощи не нуждался, но руку благодарно принял; на лицах юношей, сидевших рядом, читалась чистая и незамутненная радость. Ее не убивало даже присутствие старца Пейре на второй телеге — присутствие, от которого к Гальярду вернулась головная боль. Неужели моя голова будет теперь всегда болеть, тоскливо подумал он — и тут же пришел ответ: нет, не всегда, только до его смерти. Ах ты Господи, подумал Гальярд, на миг закрывая лицо руками; знайте, что Бог ниспроверг меня и обложил меня Своею сетью… Чтобы отвлечься от своей никому не видимой беды на чужую и всем видимую радость, он обратился к юношам и сказал, что попросит провинциала в случае чего не отправлять Антуана в новициат в другой монастырь, а назначить Аймера Антуановым наставником. Две пары глаз просияли в ответ, и Гальярд впервые заметил, что сидящие рядом молодые люди — красавец и заморыш — весьма схожи чертами. Или просто у них одинаковое выражение лиц…

День был серый, но не дождливый, и через туманную морось выглядывало бледное лицо Сабартесского солнца. Под протяжное понукание франков, под щелчки бича тяжелая повозка стронулась с места, поползла вперед. «Ну, благословясь», — брат Франсуа размашисто перекрестился; Люсьен вполголоса начал Benedictus. Глядя вперед и вверх, Антуан уже знал, как сильно он будет тосковать по этому небу, по серым Мон-Марсельским домикам, выступающим из бесплодной скалы и лепящимся друг к другу, как грибы на древесном стволе… Есть в мире такие места — Гальярд-то это хорошо знал — места, которые ты не любишь, пока в них пребываешь; но покидая их, потом долго видишь во сне — серое небо, рыжий мох на серых камнях, черная, будто обугленная полоса бедной пашни, пучок жесткой камнеломки из отвесной скалы — и посыпаешься в слезах, будто от образа утерянного рая… Антуан де на Рика оставляет Мон-Марсель, чтобы искать Господа в земле дальней; уезжает из места, где прожил все свои семнадцать лет; повинуясь зову Ловца Человеков, уходит искать другого моря, оставляя на берегу свой маленький челнок… Другое море, оно на то и другое, что отлично от этого. Он никогда не пожалеет, что ушел в открытые воды, он станет куда счастливее и научится любить место, где он родился, только когда покинет его… Но плакать — обязательно будет плакать.

— Отец Аймер…

— Брат, — поправил его молодой монах, награждая дружеским тычком. — Совсем скоро я тебе братом стану, привыкай.

— Брат… брат, — задумчиво повторил Антуан, пробуя это слово на вкус. Никогда у него не было братьев; сестренка вот была… А брата, по правде сказать, всегда хотелось. Особенно старшего. Сильного и доброго. Хотя бы одного… а тут сразу, получается, будет много? — Брат Аймер, а у вас так бывало, что вроде бы счастье случается, а при этом как будто умираешь?

Аймер искоса поглядел на него, потом на Гальярда. Тот сделал вид, что не слушает их тихого разговора, опуская глаза на чтение — несчастный трактат о формации проповедника.

— Рассказать тебе, как оно со мной-то случилось?

— Что случилось?

— Ну… Это самое, — и Аймер тихо засмеялся, обводя невнятным жестом повозку, Гальярда, мешок с книгами — и завершая жест на своем довольно грязном хабите, на святом скапулире и деревянном распятии с четок, завернувшихся ему на колени. — Орден случился, короче говоря.

…История призвания Аймера началась совершенно неожиданно для него — как, наверное, почти всякая история призвания. Во время веселой воскресной пьянки в Ажене, когда после мессы компания студентов-теологов закатилась в знакомый кабачок, Аймер впервые увидел вблизи хабиты своего Ордена.

Конечно, он уже знал о существовании доминиканцев, слышал об их влиянии на Парижский университет, помнил, что это орден не столь давний и особенный своей нищетой и бродячестью… Знал, и не думал о них никогда, как и вовсе не думал о монахах — отец готовил дорогому чаду карьеру кафедрального каноника, но также не против был и преподавания. Собственный отцовский брат был деканом собора в крупном аквитанском городе, и процветание дядюшки подавало Аймеру радужные надежды на будущее. Тем более что красивый и талантливый юноша легко завоевывал сердца и без труда овладевал знаниями: самое большое, что от него требовалось — это не особо лениться.

Итак, Аймер гулял в кабаке в компании пяти друзей со своего факультета. Был конец лета, прекрасный прозрачный день; следует запомнить, что дело происходило именно в конце лета, потому что Аймер получал из дома деньги на учебу четырежды в год, и один раз из четырех приходился на начало сентября. Поэтому пили они, можно сказать, на последние гроши — и больше шумели, чем пили, ибо собранных по пятерым друзьям денег хватало разве что на кварту для каждого. Конечно, хотелось еще; конечно, хозяин нехотя отпустил в кредит еще пинту на всех пятерых — и больше подавать отказывался… Ради пущего веселья исполняли всепьянейший Sanctus — «Хват, хват, хват Господь Вакх Хапаоф! Полны кубки и трапезные славы твоей…» Тогда-то и нарисовались две белые фигуры в пыльно-солнечном мареве, висевшем над городом, и друзья, сидевшие за столом на открытом воздухе, у самых дверей, отпускали шуточки по мере их приближения.

— Ты разве таких еще не видел? — спросил нашего ваганта друг Рауль, тот самый, которого ему годы спустя так напоминал рыцарь Арнаут. — Тогда познакомься, братишка, прошу любить и жаловать: эти почтенные клирики понаехали сюда учить нас мудрости.

— А чего ж они тогда по кабакам ходят, учители наши?

— Не за тем ходят, зачем мы с тобой, о мудрейший Платоникус, — хохоча, отозвался еще один друг. — Они благим, богоугодным делом заняты — Христа ради побираются!

— Они ж из Ордена этих самых, как их — перипатетиков, — скаламбурил Рауль. — Прохаживаются туда-сюда, деньги клянчат, а за деньги спасение нам вымаливают, и сам Папа им такой промысел своею буллой разрешил.

— Не-не, не перипатетики они, куда важнее называются — Ordo Peccatorum!

— Час от часу не легче!

— И давно они тут? — спросил позабавленный Аймер. — Разных я попрошаек видел, а таких почтенных — еще не приходилось!

— Года уж точно не будет… Ну, полгода-то есть! Или нет — они дом для своей компании только в мае у канониката выпросили, — и друзья заспорили, как давно в Ажене обосновались доминиканцы, а двое все приближались, и уже было видно, что один из них пожилой, а второй — много моложе, наверное, Аймеров ровесник, но в отличие от него парень весьма хилый и малорослый. Оба несли кружки для подаяния; оба периодически останавливались и сгибались в поклонах, когда кто-нибудь кидал в кружку медную монетку.

— Эй, перипатетики! — весело окликнул их хмельной Аймер. — Да, да, дедушка, к вам обращаюсь! Не ответите ли мне на один вопрос?

Белые монахи быстро приближались. Вокруг рта старика лучеобразно разбегались морщины, будто он все время улыбался; молодой, напротив же, нес свое нищенское служение с непреходящим достоинством, словно, побираясь, делал всем вокруг большое одолжение.

— Мир вам, возлюбленные во Христе Господе, — старик отвесил пьяным студентам почтительный поклон. — Не подадите ли слугам Божьим ради Христа на пропитание братии Ордена Проповедников?

— А вы мне объясните, почтенный, — вопросил Аймер, качаясь на толстоногом стуле, — вы мне ответьте на давний мой вопросец: почему это мы вам должны подавать ради Христа, а вы нам — нет?

Студенты дружно заржали. Рауль под шумок долил себе в чашку остатки вина.

— Видите, мы клирики не хуже вас, и в деньгах тоже стеснены, — Аймер досадливым жестом перевернул свою собственную чашу. — Судите сами — даже выпить не на что! У вас вон в кружке что-то звенит, а у меня в кармане вошь с клещом подрались, и тех тутошний злодей хозяин в уплату не возьмет…

Молодой монах отошел бы — но старый с места не двинулся, как-то виновато улыбаясь, заглянул в свою кружку.