— Ладно, будет врать! — замахал рукой Пермяков. — Ты, этта, — передразнил он, — год восьмой?.. Да, восьмой год уже мне рассказываешь.
Брыкин вытянул ноги, удобно откинулся на высокую спинку стула и зашевелил грязными пальцами:
— По карманке — два раза, раз — на хазе… Потом, этта, грабанул… А за грабеж ты все-таки зря меня, ей-бо, зря, — мимоходом заметил он. — Ну где ж восьмой-то, Егор, этта, Павлыч! Девять годков, как одна копеечка, нашему, этта, знакомству… Во? сколько! А ты все не веришь…
Сам Брыкин был неколебимо убежден, что воровать его тянет именно с той поры, как его ранило. Был он во время войны в хозвзводе при каком-то госпитале в глубоком тылу. И надо же такому случиться: за всю войну не слыхал ни одного выстрела, ни единого взрыва. А вот шальная бомба с заблудившегося, видно, самолета упала, не разорвалась, но отколола кусок кирпичной кладки. Он-то и угодил Брыкину в голову, заклеймив навечно особой приметой, справкой об инвалидности и, как он считал, неизбывной тягой к воровству. По крайней мере, Пермяков, пришедший в отделение девять лет назад, первым получил дело о карманной краже, совершенной Брыкиным, и с той поры регулярно сажал его на скамью подсудимых. Ему уж и звание дали: главный брыковед. Пермяков подозревал, что гордиться этим не следует, что другим попадаются более интересные дела. Но подозрение было смутным и не слишком его беспокоило.
Из дежурной комнаты позвонили: освободилась машина. Пермяков взглянул на часы и заторопился:
— Поехали, поехали!
Брыкин покорно встал и запахнул пальто на худой фигуре. Потом приподнял одну ногу, другую — осмотрел свои довольно справные еще ботинки. Вздохнул:
— Никак, этта, не могу сносить. Только шнурки меняю. Опять, этта, двух месяцев не проходил еще. Надо дома лагерные надевать…
— Ты никак для отсидок спецодежду завел? — спросил Пермяков.
— Так, этта, жалко же…
Для закрепления показаний преступника на месте происшествия — Пермяков важно именовал это следственным экспериментом — нужны были понятые. Пермяков зашел в квартиру на первом этаже. В полутемном коридоре какой-то парень самозабвенно целовал девчонку. Растерявшийся Пермяков хотел тотчас выйти, но, повернувшись неловко, уронил детский велосипед и свой портфель. Нагнулся поднимать, потом, совсем смешавшись, раздумал и сказал только:
— Вот. Уронил.
И, рассердившись на себя, нахмурился, мрачно спросил:
— Понятыми пойдете?
Парень ошалело глядел на него, потом кивнул головой и сказал:
— Молодожены мы.
Все трое постояли, подумали. Пермяков поднял портфель и шагнул за дверь. Пунцовые понятые — за ним.
На лестнице ждал Брыкин. Поднялись на третий этаж, остановились перед закрытой дверью.
— Доставай, Афанасий, ключ.
Брыкин похлопал по карманам:
— Так, этта, нету ключа.
— Как нету? Я ведь распорядился вернуть тебе все, что отобрали при обыске!
— Этта, не было ключа, Егор Павлыч.
Пермяков опустил на пол портфель и прислонился к стене.
— Афанасий, ты что ваньку валяешь? Я же тебя потому и задержал, что ключ был только у тебя да у соседки Никитиной, которую ты обокрал…
Брыкин развел руками и молча хлопнул себя по карманам: и рад бы, мол…
— А домой ты как попадал? Замок-то свой фирменный чем открывал?
— Ну, этта, просто. Замок знакомый, — засуетился Брыкин. — Вот ковырну… Ага, вот, — он взял у следователя складной нож.
Парень, понятой, заволновался и прикрыл плечом жену. Но Брыкин внимания на них не обращал. Он засунул лезвие под накладку замка, замер, будто к чему-то прислушиваясь. Раздался щелчок, и дверь тихо поползла внутрь квартиры.
На шум выглянула из своей комнаты Никитина, потерпевшая. Невысокая, но широкая и плотная, она в свои пятьдесят похожа была на средних размеров танк, так решительно и грозно двинулась она вперед, не спуская цепких маленьких глаз со сжавшейся фигуры Брыкина.
— Ах ты, двурогая вошь! Явился-таки? Ну, я с тобой сейчас разберусь…
Брыкин юркнул за спину Пермякова и закричал:
— Цыц ты! Цыц, тебе говорят! Ты, этта, не смей! Я под защитой закона!
Из необъятной груди Никитиной доносилось глухое клокотанье:
— …Закон вспомнил… дух вон… мразь поганая… сам влип — других тянешь…
— Во-во! — еще звонче закричал Брыкин. — Сама поняла, спекулянтка! А ты, этта, думала, Брыкин пойдет у рабочего человека красть? А сто пятьдесят четвертую не хошь ли?
Никитину в спекуляции Пермяков подозревал уже давно. Еще когда она заявила о краже. «Так, откуда у вас, незамужней женщины, и зачем они вам — эти четыре нейлоновые рубашки?» — «Я, может, подарить их собиралась. Мои — и все!» — «А туфли мужские, импортные, две пары — это тоже сувениры?» — «Какие еще сувениры? Мои туфли!» Делать нечего: за руку не схвачена. Приняли заявление, начали расследование. Брыкин объявился дней через двадцать. «Где был?» — «Так, этта, отдыхать ездил». Но кражу признал сразу. Рассказал, что загрузил вещи в чемодан Никитиной, сел в поезд и поехал куда глаза глядят. «Просплюсь, этта, выйду на станции, продам вещичек, водочкой запасусь — и дальше. В купейном, этта, хорошо! Как в санатории…»
В такой ситуации пробовать разыскивать вещи было делом безнадежным: Брыкин даже названий станций не помнил, где он, пьяный, продавал вещи. Единственное, что могло подкрепить его признание, был задокументированный рассказ и показ, где и какие вещи лежали, как были свернуты, в каком количестве и т. д. Успокоив расходившуюся Никитину и оставив ее в кухне, Пермяков сел за стол в ее комнате — писать протокол.
— Ну давай, Афанасий, про каждую вещь в отдельности. Что там первое-то? Норковая шкурка темной окраски?
Брыкин почувствовал себя в безопасности, принялся по-хозяйски толково щелкать дверцами шифоньера, выдвигать чемоданы, открывать кладовку, откуда он утащил мужской костюм, меховой жакет и пуловер. Потом Пермяков позвал Никитину и попросил показать, где, в каком порядке и как лежали похищенные у нее вещи. Ее показания полностью совпадали с брыкинскими…
Ожидая, пока Брыкин заходил в свою комнату и переодевался, Пермяков набрасывал текст постановления об аресте. Он торопился: пятница была на исходе, потом шли два выходных, а в субботу кончался срок задержания Брыкина. Так что кровь из носу — а санкцию на арест нужно было получить до конца дня.
К пяти вечера Пермяков все-таки оказался в прокуратуре. Следователей принимал новый заместитель прокурора. Кажется, не для всех эта беседа проходила благополучно. Перед Пермяковым уже двое выскочили красными. У него тоже неприятно засосало под ложечкой.
Подошла очередь. Пермяков вошел. За знакомым столом сидела темноволосая женщина в очках с выпуклыми линзами и, быстро просматривая, листала брыкинское дело. Кивнув на «здравствуйте», она глухим голосом спросила:
— Сто сорок четвертая, часть вторая?
— Да.
— Инвалид?
— Да.
— Голова?
— Да.
Она сделала несколько пометок, закрыла папку и сунула ее Пермякову:
