том, что они попросту никому не интересны, маргинальная молодежная тусовка в салатовых ленточках, ничуть не значительнее каких-нибудь футбольных или музыкальных фанатов. Ну приехали, ну прошлись колонной до площади… а потом разъехались по домам. И вся свобода.
Пора идти. На плечи давила сонная тяжесть, не хотелось вставать. Но пора.
— А ведь было здорово, — негромко, медленно заговорила Ксюха. — Такая огромная масса народу… Когда все собрались возле универа, я просто глазам не поверила, хотя и регистрировала же накануне… ленточки резала напополам… Витя, а кто их придумал? Нашу символику, наш цвет?
— Краснова.
— А-а… ну неважно. И все так смотрели друг на друга, и улыбались, и здоровались за плечо, и болтали запросто, как друзья — незнакомые совсем ребята, с разных концов страны! Не помню, кто дал команду выступать, тебя же тогда еще не было, как бы не Женька… нет, вру, кажется, Олег. И все пошли так весело и слаженно, будто двадцать раз репетировали, а ведь большинство вообще города не знают! Я боялась, Вить.
— Чего ты боялась?
— Ну… Что где-нибудь на перекрестке строй собьется, кто-то затеет ссору, давка возникнет — и тогда все. Больше никто и никогда нам не поверит. А потом огляделась вокруг и поняла: не может такого случиться. Даже если вдруг провокация. Или, скажем, ливень проливной. Нет. Потому что свободные люди. Это глупости про ленточки — мол, опознавательный знак. По глазам было видно. Свободные люди смотрят по-другому.
— Как?
Он наконец-то обернулся — и увидел.
Ксюха смотрела прямо, в упор, и в ее глазах были доверие и восторг, непостижимые, безграничные, как небо. Если бы что-то другое — сочувствие, жалость, всепонимание — он, конечно, встал бы и ушел.
— Ты лучший, Витька, — сказала она.
И улыбнулась.
ГЛАВА III
— Какой курс?
— Первый.
Маловато. Ну да ладно: каникулы скоро, на сессию ты его отпустишь, испытательный срок оформишь как практику, а там перейдет на заочное. Виктор усмехнулся. Самое непыльное и благодарное занятие — подводить теоретическую платформу под любую несообразицу. Уже неотменимую. Решенную.
— Живешь в общежитии?
— Нет, почему. Я местный.
— С родителями?
— С мамой.
Просвечивают насквозь предательски вспыхнувшие уши — надо же было ляпнуть, мог бы выразиться по-взрослому, «с матерью», — а так ничего, держится. Не настолько дерзко и вызывающе, как ты ожидал, но и без откровенной робости или натужных стараний произвести впечатление. Скорее всего, ему просто пофиг и по-приколу, если ты правильно помнишь сленг этого возраста. Хотя где там, сленг ведь соотносится не с возрастом, а с поколением. Теперь наверняка в ходу какой-нибудь другой, новый.
— Сам решил поступать на экономический?
— Да. Мне интересно.
Еще бы, Виктор заметил. Там, на конференции, бросалось в глаза, и не только тебе одному. Кстати, ты можешь запросто убедить себя, что пригласил мальчишку на собеседование потому лишь, что своим алмазным взором разглядел в нем будущего гения от макроэкономики. И окружающих заодно; а пока по офису, распространяясь концентрическими кругами от отдела кадров, шуршала тихая истерика. Ну-ну. То ли еще будет, когда ты надиктуешь приказ.
— А родители кем работают?
Сглотнул. Вскинул голову:
— Мать экономист. Директор по маркетингу в глянцевом журнале. Но если вы думаете, что я…
— А отец?
— Он с нами не живет.
— Давно?
— Я должен отвечать на все ваши вопросы?
— Ну, если ты действительно хочешь у меня работать…
Парнишка чуть заметно скривил губы: ну конечно, в реальную возможность работать у Виктора Винниченко он не верил ни на мгновение. И вообще все собеседование пытался сообразить, чего ради, собственно, организован данный перфоманс. Наверное, уже прикидывал его вольный пересказ в студенческой компании, с паузами под восторженные междометия неизвестного тебе сленга.
В своей компании он, разумеется, прослывет гением моментально. Гением и невероятным счастливчиком. Пожалуй, быстро уверится в этом и сам, что редко идет кому-либо на пользу.
Все равно. Решено. Неотменимо.
— Отец компьютерщик. Программист.
Ответил резко, дерзко, закрывая тему. Да ладно. Как будто ты не можешь узнать сам. До сих пор как-то не возникало ни желания, ни особой необходимости… В общем, да. Не помешает дать Валевскому запрос, на всякий случай.
— Понятно, — Виктор взглянул на часы. — До скольки у тебя занятия?
— Мы уже не учимся. У нас практикумы перед сессией.
— Как это?
— Вы же видели. Гоняют строем на разные тусовки вроде вчерашнего Лугового. Сегодня опять, но я не поеду. Ну его.
— То есть у вас с этим не строго?
— А что?
Впервые за все время парень насторожился, подобрался и заглянул Виктору в глаза, чуть исподлобья, пытливо. С неозвученным вопросом: вы серьезно?
Давненько на тебя так не смотрели. Всем, кто тебя окружает, кому хоть раз пришлось пересечься с тобой по одной из множества разветвленных линий твоих путей и коммуникаций, известно: ты серьезен всегда. Эта серьезность не исключает иронии, сарказма, мистификаций, когда к тому располагает жизнь. Но ты серьезен в том понимании, что никогда не позволяешь себе ничего непродуманного, случайного, лишенного смысла. Мир вокруг тебя выстроен так, как должно, как считаешь должным ты. И если ты решил вписать в него новый элемент, кирпичик, пиксель — значит, при всей внешней несообразности, это необходимо.
Долго объяснять, почему. Долго, не нужно и некому. Это не обсуждается.
Мальчишка по ту сторону овального стола ждал. Чем кончится. Не выдержал, совершенно по-детски шмыгнул носом и наконец-то покраснел весь, будто расплылись малиновые волны от парусов оттопыренных ушей. Слишком коротко он стрижется; впрочем, в его возрасте рано думать о седине.
— Четыреста, — сказал Виктор. — Занятость полдня. График будем согласовывать. Начинаем с понедельника. Нормально?
Женька часто захлопал ресницами.
«Дорогой Виктор, нет успеха до вас дозвониться. Имею важный разговор про невозможность дальшего оттягивания сезона лова. Предлагаю выходить на связь. Олаф Свенсен».
«Твоя секретарша, по-моему, рехнулась, не берет трубку вообще. Или ты ее наконец-то уволил? Нам
