предпочитал по центру столицы. Теперь, когда проезд в городской черте разрешался только на автомобилях с экологически чистыми газовыми двигателями, машин тут стало, во-первых, в разы меньше (ну, это как раз ненадолго, куда его еще девать-то, наш бесценный газ?), а во-вторых, воздух они и вправду почти не загрязняли, по крайней мере на вкус, цвет и запах. Свою машину, представительную, но не запредельно понтовую, не надо, Ливанов припарковал еще за кольцом. Сегодня он был твердо намерен пройтись пешком.
Он вышел на набережную сверкающей реки, вдоль которой можно было идти в одном направлении неопределенно долго. Если большинство столичных жителей ни разу в жизни этого не делали, то лишь потому, что никогда и не позволяли себе по-настоящему распоряжаться своей жизнью. Дмитрий Ливанов мог себе и не такое позволить. Последние четыре с чем-то месяца, к примеру, он позволял себе ничего не писать. Вообще ни черта, ну, не считая пары имиджевых колонок в солидных изданиях. И запросто, за милую душу.
Он шел, щурясь на серебряную речную поверхность и почти ничего не видя, кроме частокола собственных ресниц, поскольку забыл дома темные очки. По этой же причине его то и дело узнавали, здоровались, просили автограф. Ливанов со всеми здоровался, жал руки, приглашал в гости, но автографов не давал и на предложения зайти куда-нибудь выпить не велся. Периодически звонила мобилка, и он проделывал с ней утренний фокус — выходило куда интереснее, чем просто сбрасывать звонки или совсем ее отключить. Однако назвать данное занятие по-настоящему увлекательным было нельзя: так, одна из параллельных дорожек его всегда полифоничной и стереоскопической жизни. Большинство же других дорожек с утра пустовали, и это напрягало.
Ради хоть какого-то контента он завел мысленный разговор с Герштейном, в котором разоблачал многоступенчатое и хитрое Герштейново построение: вроде бы оппозиционный априори интеллигент якобы демонстрирует лояльность власти, власть походя укрощена, репутация оппозиционера при этом поставлена на кон, но мы же все тут умные люди, мы всё прекрасно понимаем… А не хрен тебе, Герштейн. При таких раскладах рано или поздно придется определиться — потому что ты изначально ввязался в игру по правилам, принятым в этой стране.
Ему, Ливанову, никакая власть никогда не мешала. Он живет сам по себе, она тоже где-то существует, но к нему лично не имеет ни малейшего отношения. А если ты спросишь, откуда у меня особняк и все остальное, Герштейн, то я тебе отвечу: а попробуй-ка написать что-нибудь уровня хотя бы «Резонера», и чтоб оно продавалось теми же тиражами, плюс две экранизации и десятка три переводов за рубежом. Про «Валентинку. ru» не будем, у нас тут все же не избиение младенцев, а беседа двух интеллигентных людей…
Беседа выходила еще более идиотской, чем если бы происходила на самом деле, к тому же к ней норовила примазаться Извицкая с каким-нибудь ядовитым вопросиком: скажем, о творческих планах. Извицкую Ливанов изничтожил нафиг. На предмет творческих планов у него имелась куча заготовок для прессы, но по большому счету они, конечно, были слабоваты. Вот и напланируй что-нибудь посильнее и покреативнее. Чтобы даже она повелась, дура.
Эпическая трилогия в стихах о глобальном потеплении! Ливанов захихикал вслух, представляя, как запустит эту утку в прессу, как с десяток особенно рьяных критиков начнут превентивный разбор будущей трилогии, как пойдет волна обсуждений на форумах и в блогах, а когда начнет спадать, он подкормит поклонников строфой-другой, слитых в сеть через преданного Виталика Мальцева. Кое-какие мыслишки якобы из великого эпоса можно оформить в демо-версии журнальной колонки. Короче, будет весело. Пока не придется под давлением общественности, издателя и всепобеждающего бабла на самом деле ваять эту долбаную трилогию…
Могучий организм затребовал жратвы, и Ливанов, прищурившись, определил свою дислокацию: до любимого ресторанчика оставалось метров двести. Далековато, учитывая, что в столице у него на каждые полкилометра приходилось по три-четыре любимых ресторанчика. К тому же, чтобы попасть с узкого тротуара у речного парапета на цивилизованную улицу, надо было дойти как минимум до моста с переходом, а потом возвращаться. Прибавил шагу, походя с особым вкусом нейтрализовав еще пару-тройку звонивших, поздоровался за руку с группкой туристов из ближнего зарубежья, ошалелых от ласкового солнца и ухмылки знаменитости, перешел дорогу и еще минут через десять наконец рухнул за столик.
Подпорхнула знакомая официантка, раскрыла перед Ливановым меню, мимолетно присела ему на колени, взвизгнула, вскочила и, хихикая, соколиным глазом отмерила тридцать пять граммов коньяку. Все это входило в ритуал, и было приятно, что она его так хорошо помнит. Коньяк испарился, как плевок на утюге, не оставив после себя ни тепла, ни послевкусия. Ливанов заказал еще. Пить в одиночестве ему выпадало настолько редко, что было бы глупо упускать случай.
В ожидании обеда воззрился на улицу сквозь стекло-призму, которое дробило и множило проходящих мимо сограждан и гостей этой страны. Все куда-то спешили и к чему-то стремились, все наслаждались хорошей погодой, стабильностью и отсутствием крупных государственных проблем. Ни один из них не был счастлив.
Вот тут в дверном проеме и возник Юрка Рибер. Ринулся за ливановский столик с ухмылкой до ушей и с первым, безо всяких приветствий, вопросом в лоб:
— Ты какого… по мобиле материшься?!
— А пошел ты, — лениво бросил Ливанов, когда Рибер закончил излагать.
Юрка не обиделся. Он никогда не обижался и никуда не посылался, каких бы усилий к тому ни прилагали. Во всяком случае, Ливанов и не пытался. Черепаховый суп был хорош, а Юрка Рибер удачно создавал дополнительную фоновую дорожку. Хотя и порол, как всегда, полную мурню.
— Я уже обо всем договорился, — как ни в чем не бывало развивал Рибер. — У меня там дружбан в дайверском поселке, Колька Иванченко, ты его должен знать.
Ливанов кивнул. Он знал абсолютно всех знакомых знакомых, в том числе и в Банановой республике, а уж колек-иванченко тем более пачками. Хотя дайверов среди них, кажется, не было… Впрочем, никто ведь не рождается дайвером. И по призванию тоже не становится.
— Не от хорошей жизни, — кивнул Рибер, он гениально умел перехватывать мысли на их пути к вербализации, это экономило время. — Он раньше у них на корпункте был видеоинженером, поперли под сокращение. Да ты его по-любому помнишь, бухали вместе.
Ливанов опять кивнул, тут уж он точно ничего мог возразить, трудно найти в обитаемом мире кого- либо, с кем он ни разу не бухал. Официанточка уловила знакомое слово и подлила им с Рибером еще по пятьдесят.
— Тебе сколько лет, Юрка? — спросил он.
— Тридцать восемь. Нет, вру, тридцать девять уже. На той неделе праздновали, ты почему не пришел?
— А пошел ты… Взрослый ведь мужик, под сорок уже, а играешь в какие-то поиски сокровищ, пятнадцать человек на сундук мертвеца. Самому не стыдно?
— Мне? Смеешься, Дима, мне никогда не бывает стыдно. Иначе я бы стыдился коснуться края твоих, извини, штиблет… что у тебя там плавает, вкусно? — Юрка извернулся и подцепил кусок черепашьего мяса из ливановской тарелки. — Ничего так, закажи и мне тоже. В моем возрасте, на который ты деликатно намекнул, не мешало бы уже быть величиной и моральным авторитетом вроде тебя. Оставаться к сорока журналистом попросту стремно, это профессия для молодых, для мальчиков и девочек, которым нравится, чтобы их посылали. Но я стараюсь не обращать внимания, Дима. Подумай. Я тебе предлагаю стоящее дело.
— Стоящее дело среди лета — это Соловки, — благодушно сказал Ливанов. — Ты же знаешь, Юрка, летом я только там. Буду новую трилогию дописывать. Я тебе уже рассказывал? Эпическую, в стихах. Называется «Глобальное потепление».
Рибер ничуть не возбудился, и Ливанову это не понравилось: неужели плохо придумал, не цепляет, не вызывает интереса даже в узком кругу ограниченных людей, социологически верно представленных тут Юркой? Нет, не возбудился ни капельки, гнул свою идиотскую линию, как ни в чем не бывало:
— И заметь, я не пришел с ним ни к Лисицыну, ни к Солнцеву, ни к Герштейну. Я пришел к тебе,
