шнурки.
Однажды Мэхл узнал, что в типографии, где он брал картон для коробок, не хватает фальцовщиков: брошюр выпускают много, а резать и фальцевать не успевают. И тогда он предложил своему соседу, военному врачу, и двум его братьям организовать артель. Сосед знал, что на Бауманской улице есть никем не занятый сырой и темный подвал: в том доме раньше был магазин, и в подвал прямо с улицы шел скат – по нему-то и можно сбрасывать нерасфальцованные брошюрки, чтобы пуп не надорвать. «А то эти постановления кому хошь хребет перешибут», – хохотнул военврач. Мэхл усмехнулся:
– Там не только постановления. Там еще и справочники, и работы Ленина…
– Отлично, – посерьезнел сосед. – Пойдем завтра, зарегистрируем артель. Как назовемся?
– Как-нибудь обыкновенно. «Бумобработка», например. Я заключу договор с типографией. И вот еще что. С нами будет работать Оля, моя старшая.
Последней брошюрой, которую фальцевала артель, была речь Сталина на конференции аграрников- марксистов в конце декабря 1929 года о ликвидации кулачества как класса, о борьбе с единоличниками и об обострении классовой борьбы в ходе строительства социализма.[9]
Работали молча. Так же молча вышли из подвала и побрели домой.
На следующий день Мэхл расторг с типографией договор, заявив, что артель «Бумобработка» прекращает свое существование. Главный инженер орал на Ровинского, что тот подводит его под монастырь, мол, где он, мать твою, теперь найдет фальцовщиков… Но Мэхл лишь молча качал головой. Нет. У меня четверо детей. Я не единоличник. Я иду работать на советское предприятие.
Инженер внезапно замолчал.
– Да-да, конечно. Вы правы.
И вышел из комнаты.
В 1930 году Мэхл Ровинский поступил товароведом на завод имени Лепса, через шесть лет перешел на завод «Проводник», в ноябре 1941 эвакуировался в Омск, где начал работу на Омском танковом заводе имени Ворошилова.
Иногда ему снился его маленький мучной магазинчик в Новой Праге.
Или артель.
Или как он продавал на рынке разноцветные Шейнины тюбетейки, и все это видели.
И каждый раз, проснувшись, он благодарил Бога. Самой большой своей удачей – после женитьбы на Шейне, конечно, – Мэхл Ровинский считал, что его так и не арестовали. Он точно знал, что могли бы. Могли.
Знакомство
Заканчивался март 1939 года. Ночь. Мирра, Павка и отец давно спят. Три женщины: Шейна, Оля и Сарра – сидят за столом под абажуром и шепчутся. Неожиданно в кроватке завозилась Маришка, четырехмесячная дочка Сарры, названная в честь Марины Расковой. Шейна поднялась, чтобы проверить пеленки. Сарра вскинулась:
– Мам, сиди, я сама посмотрю…
– Нет, мама посмотрит, а ты посиди и подумай, какой кошмар ты мне тут предлагаешь…
Ефим, муж Сарры, требовал, чтобы после Пейсаха[10] жена с ребенком перебирались к нему на Сходню, где он работал на стекольном заводе механиком.
– В комнату без печки? В такой холод? С грудным ребенком! Да как можно?! – шипела Шейна. – Не пущу! Заморозите девочку! Пусть твой муж как приезжал, так и ездит – по выходным. Ничего, потерпите. Да ты ж не знаешь, как ребенка взять, как повернуть… А случится что? У тебя ж не руки, а тряпки гнилые! И ума нет ни грамма! Что ты с ребенком-то делать будешь? Тут я рядом, если что – и замечу, и подскажу, и помогу…
– Да после Пасхи уже тепло, мам… – некстати встряла Оля. Через два месяца ей исполнится двадцать восемь. Пожилая девушка при родителях. Саррочке двадцать четыре – и замужем, и Маришке пять месяцев скоро… Все хорошо, но видеть счастливую, при ребенке, младшую сестру иногда невыносимо. Мама носится по квартире с внучкой на руках и квохчет. Пусть Сарка убирается к мужу, есть же у него комната на Сходне…
– Скоро совсем тепло будет, – повторила Оля. – У Сарры и Фимы семья все-таки…
– Свою семью заведи – тогда и думай свои мысли вслух, – Шейна резко встала и отправилась на кухню греметь чайником. У Оли защипало в носу. Сарра обняла сестру, нежно поцеловала в щеку.
– Не обижайся на маму, она злится, потому что я Маришку заберу… Ты ни при чем. Она сейчас даже на ребецн[11] разоралась бы…
– Может, тебе и вправду пока здесь посидеть? – Оля вдруг подумала, как тоскливо ей будет, если Сарра и впрямь уедет. – Фима так страшно кашляет… Ему бы врачу какому показаться…
– Да, надо… Но как я его заставлю, если я тут, а он – там? Я так скучаю, Оль, если б ты знала… Да и мама шагу ступить не дает, ребенка из рук выдирает. Я так уехать хочу, Оль…
– Так и езжай!
– Мама не пустит.
– Да как не пустит? Ты же взрослая замужняя женщина! У твоего мужа своя комната! Подумаешь, без печки! Вот-вот апрель, смешно подумать! Это я, похоже, просижу тут до конца жизни… Да и почему ты не справишься с ребенком? Там тоже люди вокруг, подскажут, если что…
– Лю-юди… – насмешливо протянула Сарра. – Людям плевать. Может, и правда Маришке лучше с мамой? Сейчас, во всяком случае. Пока Фиму не вылечу.
– Ты что, думаешь оставить ребенка? – Оля вытаращила на сестру глаза.
– Так ведь не в ясли же, не в детдом. Родной бабушке и двум теткам оставляю… Ой, да не знаю я… Ничего не знаю!
– Ну, ты даешь… – Оля встала, подошла к буфету, зачем-то распахнула створки и уставилась на пасхальную посуду. Маришка останется? Господи, ты даешь мне ребенка? Сарра будет лечить Ефима, это может быть долго, очень долго… А я буду растить Маришку… Мама позволит – на ней же еще Мирра, и Павка, и отец…
Вошла Шейна, поставила чайник на стол. Налила себе кипятку, кинула чуть заварки. Молча размешала. Сестры молчали. Наконец мать произнесла:
– Хочешь ехать – езжай, я камнем на пороге не лягу. Он твой муж, Оля права. Но ребенка оставишь тут, пока, во всяком случае. Устроитесь, комнату теплую получите – тогда забирайте. А в тот клоповник Маришу не отдам.
– Мама!
– Не отдам! И все, разговор окончен, – Шейна повернула голову к старшей дочери. – Чего уставилась на посуду? Рыбу надо где-то раздобыть… Скоро Пейсах… Вы после первого Седера уедете, или как?
– Не знаю. Как Фима скажет.
– Он ска-ажет… Ладно, молчу. Что ты? Ревешь, что ли? Ревешь?
Сарра шмыгнула носом.
– Ай, вейз мир… – Шейна подошла к дочери, обняла ее, прижала к себе, стала гладить по голове. У Сарры молча лились по щекам слезы. – И ведь взрослая уже девочка… Поплачь, поплачь… Ничего, я справлюсь, Маришка подрастет… Ты пойми – Фима ж твой кашляет, у него, похоже, чахотка…
– Мама!
– Не спорь! Его надо врачу показать… Ты работать пойдешь, и тебе дадут паек, и с молоком, и даже иногда с мясом, – у тебя же малыш, обязательно дадут такой паек…
Оля вышла из комнаты. Шейна проводила ее взглядом, приглушила голос:
– Слушай, а ведь у Фимы брат есть?
– Есть. Соломон.
– Неженатый?
