жалко собаку — никто не вспомнил, что ей нужно налить воды. Юрка принес воды и кусок хлеба. Жучка сначала жадно вылакала всю воду, потом проглотила хлеб, выжидательно уставилась на него, ожидая еще подачки. Она смотрела и смотрела, несколько раз принималась вилять хвостом, но Юрка уже забыл о ней, и Жучка, гремя цепью, спряталась от солнца в свою будку из ракушечника. А Юрка смотрел на розовый бугор, над которым колыхалась парусина тента и жарко горела на солнце краюшка палатки. Он силился и не мог понять, на кого и за что сердился Виталий Сергеевич. Сказал, что папка не умеет рисовать, и тут же, что есть знаменитый художник, который делает то же самое, потом что-то про дворцы и бани. Никаких дворцов Юрка не видел. И бань тоже. Мамка моет их в корыте. И хорошо, что не часто. Приходится много таскать воды из колодца, голому и мокрому холодно, в комнате парно и сыро, мамка сердится и кричит на них. А Митька всегда ревет — он не любит, когда его моют… Но Виталий Сергеевич говорил совсем не про это. Он был недоволен и сердился, только говорил такие слова, что Юрка видел — и дед, и папка тоже не понимали. И спрашивать у них бесполезно. Дед скажет: «Чужие дела — темный лес» или «Чужая душа — потемки». Он всегда так говорит, когда речь заходит о других. А папка, наверно, обиделся на Виталия Сергеевича и будет его ругать…
Тут мамка начала всех звать, значит, она пришла с работы и пора обедать. Юрка пошел домой — есть ему хотелось давно.
— А где папка? — спросила мамка. — Поищите его!
Папки не было ни во дворе, ни в лагере, куда сбегал Митька, ни на берегу.
— Да что он, сквозь землю провалился? — закричала мамка.
Тут вышел Федор и сказал, что папка уехал в Гроховку. Голоснул на дороге и уехал.
— Зачем?
— Известно зачем. Он и меня звал. Только у меня денег нет.
— А у него есть? — закричала мамка. — Опять у горбатой заразы в долг налижется…
Максимовна говорила, что все горбатые обязательно злые. У Алки горб самый настоящий — и спереди и сзади, а она добрая: дает вино в долг. Конечно, тем, кто потом расплачивается. Лучше бы уж она была злой, как все горбатые, и в долг не давала.
— Юрка, — сказала мамка, — бери велосипед, езжай за ним.
— Что он, меня послушает? И я есть хочу…
— Не помрешь! На. — Мамка сунула ему кусок хлеба. — И езжай без разговоров.
— Да ну, мамк, не хочу я…
— А я хочу с вами, окаянными, возиться, пьянчугу того сторожить? Навязался он на мою голову, проклятый…
Юрка выкатил из коридора велосипед и поехал.
4
У входа в подвал стояли мужчины, курили, разговаривали и один за другим уходили — солнце уже спускалось за изволок, скрывающий Окуневку. Папка сидел с Романом Безногим под навесом для машин. На ракушечном кирпиче перед ними стоял мятый алюминиевый котелок, с которым Роман никогда не расставался. Оба были уже пьяны. Папка говорил и неистово суетился. Роман не слушал. Лицо его набрякло, глаза с бессмысленной сосредоточенностью смотрели в одну точку. Отстегнутая деревянная нога валялась рядом. Роман первый увидел Юрку и поманил пальцем.
— Эй, Жорка, иди сюда!
— Я не Жорка, — хмуро сказал Юрка, прислоняя велосипед к столбу.
— Ты? — обернулся папка. — Ты чего, в магазин? Уже закрытый… Вот, Роман, хоть его спроси! Ну, спроси! При нем разговор был…
Роман отмахнулся от него, протянул Юрке котелок.
— Слышь, Жорка! На. Принеси еще.
— Так Алка ж не даст, — сказал папка.
— Кому не даст? Роману Зарубе? Да я ей…
— Ему не даст. Давай я схожу.
Папка взял котелок и старательно пошел к подвалу, но как ни старался, шел спотыкливо, то убыстряя, то замедляя шаг.
Роман посмотрел ему вслед, потом уставился на Юрку. В глазах его мелькнуло какое-то выражение, он пошевелил пальцами, словно пытаясь его уловить и задержать, но оно исчезло. Тогда он отклонился назад, побагровел и закричал изо всех сил:
— Ой, був та й нема… — и так же внезапно замолчал.
Он припал к принесенному котелку, но не столько пил, сколько разливал по небритому подбородку, расхристанной рубашке, грязной волосатой груди. Папка тоже пососал из котелка, торопливо утерся и снова начал рассказывать:
— Вот он не даст соврать, при нем все было… Я его культурно так пригласил к себе, мол, посидим, поговорим… Интересно же — человек с высшим образованием, разбирается. Ну и показал свои картины. Я ведь только так рисую, между прочим… Оказывается, совсем наоборот. Он смотрит, смотрит и только приговаривает: да, говорит, вот это да!.. Понимаешь? А потом зовет к себе. Ну, тут все было честь по чести. Между прочим, не водка, а коньяк — сильная вещь! И тут приходит его жена, симпатичная, между прочим, дамочка, и враз это, понимаешь, тарелочки, закусочки, со всем фасоном. По-столичному… Ну, они же, понимаешь, видят, с кем имеют дело!.. А потом он мне и говорит: вас, говорит, таких только два — вы и еще есть академик-лауреат по фамилии Расторгуев. Только вы и мастаки. Если уж что и нарисуете, так уж в точности, все как есть… Есть, мол, и еще, ну, те помельче…
Юрка таращил на папку глаза и ничего не понимал. Зачем он врет? Ведь ничего этого не было, было все совсем наоборот. Виталий Сергеевич сказал, что папка рисовать не умеет и даже что-то про уголовный кодекс… И про художника того говорил так, что получалось — он не художник, а вроде жулика… Что же, папка ничего не понял? Или, может, он, Юрка? Но Юрка ведь не пил, он видел, как сердился Виталий Сергеевич, и своими ушами слышал, как тот сказал: «Вы ничего не умеете»… Как же это могло у папки все перевернуться? Или он нарочно врет и выдумывает? Зачем? Юрка почувствовал, как лицо и уши его наливаются краской.
— Папк, — сказал он, — пойдем домой, меня мамка прислала…
Папка отмахнулся и продолжал говорить. Видно было, что рассказывал он уже не первый раз, сначала кому-то, а теперь Роману. Может, и Роман тоже уже слышал это, потому что теперь он совсем не слушал, а только водил осоловелыми глазами по сторонам. Мужчины, стоявшие у подвала, разошлись, Алка, прижимая к боку сумку с деньгами, заперла дверь большим висячим замком и тоже ушла.
— Ну, так ты скажи, есть мне смысл тут сидеть? Нет, ты скажи!
Роман, набычившись, покачивался и ничего не говорил.
— Разве я тут живу? Пропадаю, и всё. На такой заработок можно прожить? А я бы мог своими картинами такую деньгу зашибать… Вот возьму и уеду. Продам все картины, зашибу немножко денег и — прямым ходом в Москву. Думаешь, не пробьюсь? Ты меня еще не знаешь!.. Стоит отсюда уехать, как сразу…
— Ой, був та й нема… — снова оглушительно закричал свою песню Роман и замолк.
— Папк, пойдем домой! — сказал Юрка. — Скоро совсем темно будет…
— Отстань! — отмахнулся папка. — Не видишь, с человеком разговариваю…
В это время Роман как-то странно хрюкнул, повалился на бок. Падая, он опрокинул котелок, папка попробовал его подхватить, но промахнулся, вино вылилось. Папка с сожалением повертел пустой котелок, поставил на ракушечник, потолкал Романа:
— Эй, друг! Ты что, спишь?
Роман не пошевелился, только вдруг, будто нарочно, громко и страшно захрапел. Папка оглянулся. Бригадный двор перед навесом был безлюден, в окнах домов по ту сторону площади вспыхивали электрические лампочки.
