быть только своим, никаких подъемных — только экипировка и окончательный расчет по осени.
Вербовка шла не более недели. После этого бичи исчезали из города.
Появлялись они ближе к концу сентября, когда не за горами уже были первые заморозки, и получали честно заработанные деньги. Вот тут-то и начиналось.
В принципиальном плане загул бичей мало чем отличался от обычных картин, наблюдаемых в рабочих поселках в дни выдачи аванса или получки. Разница была только в масштабе.
Но именно она и была решающей. Сколько может пропить обычный работяга? Ну сто рублей, ну двести. Черт с ним — пусть триста! А если у меня на кармане шальные тысячи? Да не только у меня, но и у каждого кореша? Тогда как?
Но, шикуя в городских кабаках, швыряя налево и направо бешеные деньги, просаживая тысячи в «очко» и в «железку» и щедро одаривая сорокалетних куртизанок с челюстями из нержавеющей стали, дальновиднейшие из бичей ни на секунду не забывали о том, что все не вечно под луной и что впереди тяжелые времена. И бичи принимали меры предосторожности.
Я не застал эпоху знаменитых парчовых и бархатных портянок — мода на портянки закончилась задолго до моего рождения. А вот полупудовые бостоновые штаны застал.
Хозяйственный бич, появившись в Якутске с честно нажитым капиталом, первым делом навещал промтоварный магазин. Там приобретался отрез самого лучшего и дорогого материала — бостона, шевиота или еще чего-нибудь. Из этого отреза в городском Доме быта за ночь шились многослойные брюки в количестве одна штука. Брюки эти напоминали две сходящиеся вверху колонны Большого театра, перетянутые широким армейским ремнем с начищенной до блеска пряжкой. На деревянном тротуаре Якутска упакованный в бостоновые брюки бич не помещался, и ему приходилось спускаться на проезжую часть, каковую он занимал наполовину, гордо, но с трудом переставляя слоновьи ноги.
Заимев брюки, бич немедленно пускался во все тяжкие, пил сам и поил полгорода, пока не кончались деньги. Потом еще некоторое время пил на деньги корешей. Потом пил в долг. А потом наступали черные времена. Тогда привлекались скупщики, уже поджидавшие своего часа, с брюк, как с кочана капусты, срезался верхний, слегка потерявший первоначальную окраску слой и тут же продавался за наличные.
Загул получал новую подпитку.
Потом срезался второй слой.
Когда же оставалась только прикрытая последним фиговым слоем кочерыжка, дружная кучка бичей во главе с обладателем Последних Штанов шла устраиваться на работу в котельную. Здесь уже вопрос об авансе и качестве спецодежды ставился предельно жестко — с ссылками на КЗОТ и профсоюз. В конторе бичи переодевались во все новое, сдавали полученный аванс в общий котел, добавляли туда сумму, вырученную за Последние Штаны, забирали на все наличные в ближайшем магазине водку, тушенку, лук, чеснок и курево и шли в котельную, которой предстояло быть их общим домом на всю долгую полярную зиму.
В котельной бичи немедленно раздевались до исподнего — у кого оно было, бережно сворачивали и складывали по углам ватники, комбинезоны и валенки и выбирали бугра. Обычно им оказывался владелец Последних Штанов. К Новому году вся спецодежда уже оказывалась выменянной на водку и курево. Вся — кроме одного-единственного комплекта, принадлежавшего бугру. Он не продавался никогда — даже в самые тяжелые времена, ибо это означало бы полную утрату связей с внешним миром и неизбежную голодную смерть. Бугор исправно появлялся в городе, получал за всех честно заработанное, выбивал кое-какие старые долги, закупал провиант, а по весне шел вербоваться в тайгу, представляя всю засевшую в котельной голозадую команду.
И все повторялось по новой.
В хрониках остались обрывочные сведения об отдельных представителях великого племени бичей, которые пытались разорвать этот порочный круг. Наиболее известен был некто Иван Иванович Диц, наполовину немец, избежавший каким-то образом общей судьбы своих поволжских соотечественников, вдоволь повоевавший в Крыму и под Одессой и вычищенный уже после войны по простой случайности — запоздавшая награда за бои под Севастополем, как водится, нашла героя, подняли, естественно, личное дело, с ужасом убедились, что проморгали в свое время матерого врага, и тут же заткнули его куда подальше.
Среди бичей — авантюристов и гуляк — Иван Иванович выделялся особой немецкой хозяйственностью, дотошностью и плохо скрываемым нежеланием все валить в общий котел и тут же немедленно пропивать. Выпить и погулять он, правда, любил, но при этом сильно напрягался и явно высчитывал постоянно, кто сколько заплатил и сколько при этом употребил. Так что особого удовольствия от общения с Иваном Ивановичем прочие бичи не испытывали, но держали его за своего, надеясь втайне, что жизнь и не таких обламывала.
Так или иначе, но в один распрекрасный день разнеслась молва, будто бы Ивана Ивановича видели в аэропорту. И по слухам, был у него с собой билет в один конец. куда-то на юга. Как водится, стали вспоминать тут же, не замечалось ли за Иваном Ивановичем чего-нибудь странного последнее время, не говорил ли он кому чего и так далее, а потом махнули рукой. Немец и есть немец, что с него взять. Тем более что не до него было — сезон подходил, и тайга ждала своих героев.
А когда первые бригады вернулись в город и уже были пошиты первые бостоновые штаны, Иван Иванович неожиданно объявился и покаялся прилюдно.
Оказалось, что Иван Иванович вынашивал мечту об эмиграции на Большую Землю уже много лет и, тщательно скрывая эти замыслы от собратьев, скопил в секрете от всех очень большие деньги. Таился он не зря, поскольку отлично понимал, что такого черного предательства ему не простят — мало того? что держал заначку от корешей, так еще и продал их великое братство, променяв его на… на черт знает что… Но, скопив нужную сумму и устав от конспирации, решил — пора. И махнул в Севастополь, где после войны так ни разу и не был.
Он-то думал, что прикупит под Севастополем домик, обзаведется хозяйством, оглядится, потом, возможно, вызовет к себе старую зазнобу, ежели она, конечно, еще не пристроена, и сложит по кирпичику ту жизнь, которая была когда-то у его фатера в Поволжье и о которой он смутно, но с тоской вспоминал. А Север останется просто воспоминанием, о котором он будет рассказывать соседям за бутылкой белого крымского вина.
Но главное — главное! — он никогда более не будет так глупо и бессмысленно разбрасывать деньги, потому что в них и есть кровью и потом заработанное будущее. Только они могут обеспечить ему нормальную и спокойную жизнь.
Поэтому, садясь в самолет, Иван Иванович уже ощущал себя не бичом по кличке Немец, а настоящим немцем из почтенного рода Дицев. И отряхивал с ног своих прах столицы бичей.
Но все сложилось не так, как мечтал Иван Иванович. Началось с того, что ни в одной севастопольской гостинице для гостя с Севера не нашлось места. Даже предъявление в горкоме партии документов, однозначно свидетельствовавших, что гость сперва сдавал Севастополь фашистам, а потом отбирал его обратно и при этом был ранен, ситуацию никак не изменило. Можно было, конечно, устроиться в частном секторе, но от одной только мысли об этом Ивану Ивановичу становилось как-то не так. Оказалось, что за долгие годы на Севере в его подсознании прочно укоренилась странная мечта о гостиничном номере люкс с нейлоновыми занавесками на окнах, видом на море, телефоном на прикроватной тумбочке и завтраками в постель. Поэтому он упрятал подальше военные регалии, вернулся в гостиницу и решительно протянул администратору паспорт с вложенной в него сторублевкой.
Номер нашелся мгновенно — как раз такой, о каком мечталось: с видом на море, занавесками и телефоном на тумбочке.
Вторую сторублевку Иван Иванович скормил проводившему его в номер халдею — мелких не было. Правда, при этом что-то кольнуло в сердце, и как предупреждение прозвенели в ушах начальные строчки песни про Ванинский порт, которую любили тянуть коротающие в котельной полярную зиму бичи.
Но мелких-то не было.
Через каких-нибудь полчаса телефон на тумбочке взорвался звонком и более не умолкал. Тонкие девичьи и нежные женские голоса наперебой интересовались, надолго ли дорогой гость пожаловал в город и как собирается проводить свободное время. И Иван Иванович осознал, что где-то рядом с мечтой о своей первой любви, которая поможет ему скоротать старость, надежно укрыты видения некоего невиданного
