человечины на рекламных щитах, демонстративной пальбы средь бела дня по федеральным конторщикам, крадущимся пообедать в кафе «Макшашлык», по детям милиционеров и просто любым детям, среди этих беспечных граждан в странном городе, на треть разрушенном, на треть ветхосоветском, на треть новоарабском, Егор сразу почувствовал себя, как ёжик в западне. Стало так тревожно, что захотелось помолиться. Кругом высились, достраиваясь, минареты полудействующих мечетей. Молиться хотелось так, что хоть в мечеть, но припомнив, что там надо разуваться (а разуваться было лень), Егор несколько расслабился. Ползать на коленях, по крайней мере, расхотелось. Однако, и звонить Струцкому не спешил. Надумал поесть, чтобы успокоиться. Зашёл в «Макшашлык», местный быстропит, борзо торгующий кебабами и кутабами. Плиточный пол, стены в пластмассовом золоте и плёночных зеркалах, относительно чисто, но несколько липко, дымно и туго с салфетками и зубочистками. Народу полно, но места свободные имелись. Продавцы были проворные и в то же время страшно гордые и надменные. Смотрели с презрением, сдачи не давали. Шашлык, однако, вертели и выкладывали на бумажные тарелки исправно. Народ был большей частью похож на Аль Пачино, хотя попадались и лица славянской национальности. Военных почти не было, но вооружены были весьма многие. Выражения лиц проступали разнонаправленные. Видна была сейчас готовность брататься, но в то же время и пристрелить по-братски желание тоже как бы ощущалось.
Вкуснейшим фальшивым боржомом запивая шашлык, Егор заметил среди молчаливой компании пулемётчиков в штатском либерал-бомбиста Крысавина.
— Егор, ты как здесь? — заорал через весь зал Крысавин.
— Поохотиться залетел, — откликнулся, не вставая с места, Егор. — А ты как? Здорово.
— Здравствуй. А я вот на день всего приехал, взрывчатки прикупить. Тут ребята хорошую взрывчатку продают, — он указал на компаньонов. — Почти чистую. А в Москве брать, сам знаешь, разбодяжат так, что процентов на семьдесят мыло или пластилин, или оконная замазка. От взрыва только копоть и вонь, а толку зироу. А берут в два раза дороже. Поэтому я здесь затариваюсь, не ближний свет и стрёмно, зато товар настоящий, — вопил поверх голов Крысавин. Никто не обращал на него ни малейшего внимания. Его компания молчала, как бы говоря тихими лицами: «Ну, ничего, может, и перехвалил, но если по-честному, наша взрывчатка и правда лучше. Тут так, ничего не скажешь. Что есть, то есть».
— А они хоть в курсе, кого ты на рынках в москве взрываешь?
— Убеждения мои им известны, знают, что чёрных истребляю.
— Так они и сами не блондины вроде.
Крысавинские поставщики закивали, безмолвно подтверждая: «Нет, не блондины. Что правда, то правда».
— Это же бизнес, Егор, никакой идеологии. У них ведь тоже своих военных заводов нет. Им наша армия продукт гонит, с которой они двести лет бьются. Глобализация, мир без границ и война без границ, — громыхал на всё кафе Крысавин, контрастно белея безглазой творожной рожей на фоне чернобородых и чернооких своих партнёров. У одного из них зазвонил лезгинкой телефон, он поднёс его к уху, помолчал в трубку минуты три и вдруг встал и вышел из кафе, ни слова не сказав. С ним вместе, также бессловесно, вышли все сидевшие за столом, вышел и Крысавин, не обернувшись, не попрощавшись. Егор стал думать:
«Как стыдно, стыдно! Вот этот жирный кретин, профессорский сынок, которому жить бы да поживать на какой-нибудь сверхрентабельной кафедре за папашей следом. Ни одной причины ненавидеть судьбу, людей, себя. И вот из-за чепухи, по блажи, чтоб утолить дешёвое тщеславие, чтоб только быть не как все, из мало объяснимой ненависти к инородцам (а женат на грузинке) — едет этот Крысавин к чёрту на рога, где мятеж и война. Едет купить взрывчатку у местных отморозков. И повезёт потом её самолётом или в машине через полстраны. Только за это на десять лет загреметь может. Мало этого! Пойдёт с сопливыми своими куклукскланерами (каждый из которых заложит при первой засаде сразу), заминирует азерам ларьки и рванёт, и кучу людей похоронит. А тут и пожизненное. И всё так, без нужды, если разобраться, для забавы просто.
А я! Медлю, ругаюсь, ною, как баба. Убили, может быть, женщину, которую я любил, люблю. Скорее всего убили. Скорее всего люблю. И показали мне специально. А я! Тут же думаю — не любил я её, и она меня не любила. Не стоит она того, чтобы мстить за неё. Вот мысль, и верная будто бы с виду, а разберёшься, в ней правды на четверть, а на три четверти — трусость. Лишь бы ничего не делать, лишь бы не быть, притвориться от страха мёртвым, чтобы не сопротивляться. И что, в самом деле, круче? Смириться, терпеливо лыбиться, когда тебя трахают в жопу все кому не лень? И верить, что так лучше, что кто-то должен первым перестать мстить, перестать убивать, выйти из круга ненависти. Смириться и тем самым от смерти отречься. Или — нет! Или — взять пушку и расстрелять всю эту дрянь. Вон Ксеркс море высек — может, и глупо, но зато круто. И какая разница — десять лет, пожизненное, смерть. Это как уснуть, это хорошо. Хотя… Что снится мёртвым? Кто знает. Вдруг что похуже здешней дребедени. Тут и раскорячишься. Тут и зачешешь репу. И так всегда — чем больше думаешь, тем меньше понимаешь. И ещё меньше делаешь. Отпусти меня, отупение! Оставь, страх…»
Додумав досюда, Егор почему-то, выйдя на улицу набрал номер Чифа. Кажется, сигнал ещё не прошёл, а Игорь Фёдорович уже здоровался:
«Здравствуй, Егор». «Здравствуй, Чиф. Я только хочу узнать, не ты ли Плаксу убил?» «Это Егор?» «Егор, само собой. И меня заманил на Юг через эту чекиста, чтобы зверям местным скормить». «Зачем бы мне это понадобилось?» «Я же твоего отца убил». «Отчима». «Он тебя с трёх лет растил, сам говорил. А ещё ведь за эти годы я совсем от тебя отделился и не делился ничем. Тоже простить не мог. Столько сделал для меня, вывел в люди и даже дальше, а я и спасибо не сказал». «Пустой разговор. Мелкие мысли. Я не опущусь до твоей трусливой болтовни, Егор».
Чиф ушёл с линии. Егору стало совестно. Позвонил Струцкому. Вскоре был у него дома, объяснялся, платил. И немногим позже — на его джипе приближался к изношенной подошве потрескавшихся некрасивых гор.
39
Струцкий, русский офицер, волей войны удерживаемый тринадцать лет на чужбине, по общему нашему национальному свойству быстро становиться своими среди чужих с некоторым трудом уже отличался от горца. Окуначенный со всей округой, уверовавший в аллаха, чтобы далеко за богом не ездить, он и внешне непостижимым образом из белобрысого курносого муромца переделался в местную масть. Говорил и думал тоже по-здешнему, речь нашу, кроме мата, почти совсем забыл, чему споспешествовали две контузии, полученные одна в бою, одна — вследствие подрыва на фугасе. Возможно, поэтому долго не мог врубиться, чего от него хотят. И только когда прозвучало имя капитана Вархолы, резко уразумел и сказал «поехали». Через полчаса, уже в пути, добавил: «Провожу». Дорогой не разговаривал, на вопросы только нехотя улыбался, но иногда в его похожей на папаху и бурку бороде смутно слышалась заливистая арабская песенка.
Шоссе было похуже, чем в москве, получше, чем обычно. Двигались свободно, однажды лишь обогнанные и слегка обстрелянные сворой ваххабитствующих байкеров; навстречу же попадались неизвестно чьих войск бтры, нечасто, впрочем, а чаще — бесстрашные высокомерные коровы, никогда и никому дорогу не уступавшие. Байкерская пуля чиркнула Струцкого по уху, он машинально прихлопнул рану пластырем из кармана, как муху кусачую прибил. «Вы в порядке?» — спросил Егор, Струцкий нехотя улыбнулся. Егор, чтоб скоротать путевое время, рассказал ему придуманную на ходу историю, хотя он и не просил: «Савин инженер. У него милая жена. Тоже инженер. Милая, но не более того. Не в моём вкусе. Савин был мой друг. Мы вместе учились. Теперь интересуются, почему мы больше не дружим. Объясняю.
В одну из суббот я, как это часто случалось, забрёл к Савиным, прихватив бутылку водки. У них однокомнатная квартира. Я как холостяк, обречённый, видимо, на пожизненное заключение в коммуналке, люблю ходить в гости к семейным обладателям изолированной жилплощади. Приобщаюсь.
Тот вечер был обычным, уютным и тихим. Что-то ели, выпивали. Савин лениво ругал демократов, иногда называя их для краткости евреями. Я вяло возражал.
