почтеннейшие ремёсла, вековые скрепы державы объявлялись ни с того, ни с сего постыдными пережитками. На самом верху, впрочем, быстро поняли, что далеко хватили и как ни в чём не бывало о коррупции опять заговорили уважительно. Держава пошатнулась, дала осадку, но устояла. Не все и расслышать-то успели про новый курс. А из тех, кто расслышал, не все успели испугаться, как опять пошло дело по старине, тихо и непечально. Не все, но некоторые, однако, испугались и были всё же наказаны. В те несколько дней, пока наверху не вполне осознали, что выходит перебор, что замахнулись на устои, на сокровенное, без чего третьему риму не быти, закон успел таки слегка поторжествовать, и штук десять vip- воров загремело таки на нары. Успевшие испугаться генералы безопасности собрались в кабинете Главного и порешили, чтобы не всем сесть, отправить сидеть за всех кого-то одного. Если не утихнет борьба с коррупцией, сдать второго. Выждать, и если опять не утихнет — третьего. И т. д. Садиться постановили, чтоб никому обидно не было, в алфавитном порядке. Маршал Баранов был Главный, ему сидеть было не по чину. Пришлось генералу Вархоле. Он очутился в одной камере с Игорем Фёдоровичем, которого сам туда и сплавил. Тот уже снискал определённый авторитет среди обывателей сизо и скуки ради, без азарта, скорее по привычке промышлял сколачиванием небольших преступных сообществ правозащитного и мелкомошеннического толка, куда рекрутировал и подозреваемых, и членов их семей, и следователей и адвокатов по их делам; и охранников, и даже поваров. Не поздоровавшись, Чиф и Вархола немедленно запросили у тюремного начальства разрешения на драку.
Драка состоялась в кабинете начальника тюрьмы на виду у верховных вертухаев и приглашённых групп поддержки. За Вархолу пришли поболеть генерал на букву Ё и генерал на букву Ж, за Чифа — заместители по экономическим вопросам министров культуры и образования, а также писатель Молотко. Принимались ставки, поединок транслировался на милицейской частоте.
Хорошенько, зрелищно друг друга отредактировав по чреслам, черепам и прочим членам и убедившись, что здесь делить им опять нечего, они задружили снова и пуще прежнего. Ходили потом слухи, что дружба их переросла в нечто большее, да и чего не случится с мужской дружбой, если ей вовремя не помешают женщины, так что почему бы и не перерасти. Начальство же, прослышав об их несказанной и невиданной доселе близости, умилилось и объединило возбуждённые против неразлучных друзей дела в одно, скрепив таким образом, как могло и насколько позволяли не очень толерантные обычаи сизо и эпохи, союз двух сердец.
Но не все биографии завершались столь же нравоучительными хэппиэндами. Сергеич, for example,[31] взалкал любови восемнадцатилетней подруги своей племянницы, бросил по этому случаю вторую жену и трёх наложниц (одну содержал по месту жительства в губернском городе N, другую прятал в отдалённом уезде, где бывал по делам охоты и рыбалки, у третьей ночевал, когда наезжал в москву клянчить бюджетные милости у федеральных вельмож), променял всех этих чудесных свиновидных дев, полнотелых, доброго нрава и трезвого поведения на неизвестно ещё что и, очертя лысую голову, вступил с неистовой юницей в капиталоёмкий, шумный и чрезвычайно хлопотный брак. Во вверенной ему губернии появлялся теперь куда реже, чаще на ибице и авеню монтень. Сварливая третья жена о супружеском долге не ведала, давала только за наличные евро, да за такие, что каждый раз и дешевле, и благоразумнее было бы купить ламборджини и, притопив как следует, взять резко с места и гнать, гнать куда подальше. Но размяк Сергеич, почуял — любовь эта последняя, а в бога не верил и утешиться мог только тем, что платил требуемое почти не торгуясь и так продлевал шевеление плоти. А третья жена говорила ему, что от него пахнет, как от дедушки, и что морщины у него везде, где надо и не надо, и ест он противно и смеётся, как будто чихает. И что торт на день рождения ему надо спечь размером с ххс, чтобы все свечи поместились. Застёбанный Сергеич не вылезал от косметических хирургов, тренеров по йоге и диетологов. Заваливал жену несметными подарками, но из-под завалов машин, вин, платьев, картин, украшений, домов, путешествий, любовников продолжали доноситься её насмешки и попрёки; и ни его жалобное блеянье, ни грохот дорогих вечеринок, ни ворохи банкнот не могли заглушить их. Траты росли, был заложен любимый химкомбинат, ограблена губернская казна, выпотрошено региональное купечество, Христа ради запрошена ссуда из воровского общака. На поэзию денег решительно не оставалось, всё просаживалось на покупку нежностей. Так Егор лишился одного из крупнейших клиентов.
О ту пору подвёл Егора и Ктитор, перепарившись с перепоя в сауне и апоплексическим ударом откинув стоптанные свои копыта, отбросив бодливые рога. Всё его убойное хозяйство отошло к Абакуму, а сей последний от литературы зевал и расстраивался животом, так что нечего было с рассказами и поэмами к нему и соваться.
Перестал почему-то звонить Павел Евгеньевич, не переизбрались в Думу Дон и Донбассюк.
44
На ту беду и кризис экономический подоспел, лопнул американский радужнобумажный пузырь, столпилися над его обрывками скоробогачи всех стран и, как дурачки на ярмарке, разинули рты на унылое мокрое место, где вечор ещё лез на небо вавилонскими своими башнями спесивый волл-стрит. Сдулась, обвисла, повально повяла и нашенская элита, накачанная взятыми взаймы гонором, силиконом и миллиардами. Подурнели модели, побледнели спонсоры, обветшали их дома, облезли активы и тачки. Потребление падало, народ позволить себе не мог элементарных трюфелей, отказывался от необходимого, экономил на монтраше и кокаине, а уж о стихах и прозе и думать перестал, не до того сделалось. Не шёл пиратский Малларме, не расходился легальный Лермонтов. Рынки опустели, и последнее, что ещё давало Егору кое-какой доход после крушения братства (а за ним, помимо индивидуальных клиентов, оставались процентов двадцать продаж японских хокку в России, десятая часть американских битников и около трети сбыта сочинений кота Мурра), обнулилось, иссякло.
Давно уже грезивший о мирной жизни, о ненасилии и обновлённой, дезинфицированной и стерилизованной судьбе, Егор увидел, что время для переобучения вегетарианским профессиям — самое неподходящее. Когда он собрался переквалифицироваться в управдомы, толпы забывшей уже с какого конца за волыну браться братвы, едва привыкшей отзываться на звания типа СОО и СЕО, которой только- только перестали сниться зарубленные партнёры и отравленные конкуренты, которая жить-то по- человечески начала только-только, хлынули с обрушившихся цивилизованных фондовых рынков обратно в родную уголовщину, к истокам, к тёркам, разборкам, стрелкам. Всё реже люди говорили слово «фьючерс», всё чаще «пиздец». Русь опять бралась за кистень, увидев, что мирные труды напрасны. Приуныла Русь; ещё намедни от лёгких денег разгульная — приутихла; и во всех церквах, мечетях и синагогах горячо молилась о даровании прежних высоких и безудержно прущих выше цен на нефть.
Лишившись привычных заработков и не найдя непривычных, Егор сдал половину своего дома на крыше беглому строителю финансовых пирамид из Чикаго (шт. Иллинойс), скрывавшемуся от судебных маршалов Америки с двумя чемоданами и одной спортивной сумкой долларов. А поскольку мистер Доу (именно так назвался квартирант) страх не любил распаковывать чемоданы и сумку и платил из-за этой нелюбви за постой неохотно, нечестно и нечасто, Егору приходилось подрабатывать грабежом.
По известной склонности к чтению грабил он большей частию книжные лавки и библиотеки. Навар был невелик, начали возвращаться босяцкие привычки четвертьвековой давности, как-то: курение сигарет без фильтра, пьянство посредством палёных водок и технических спиртов; ношения сорочек по два дня кряду, сто-, а то и пятидесятидолларовый секс; ядение китайских тушёнок и одесских колбас, сон с утра до обеда; по ночам, если не взлом библиотеки, то бесцельное торчание на кухне с телевизором, стодолларовой подругой и откуда-то вдруг свалившимся и зачастившим в гости всегда хмельным знакомцем по школе, а то и с мистером Доу, забегавшим стянуть со стола колбасный кружок и/или на халяву выпить.
Потускневший, отупевший и устаревший внешне, Егор падение своё понимал, но не чувствовал, поскольку внутренне был занят если не более важным, то более требующим сил и внимания, и чувств делом. Он перестал слышать тишину, душа его урчала, булькала, пучилась, как брюхо, по его нутру носились друг за другом, дотла вытаптывая сердце и мозг, лютое добро, голодное зло и ещё нечто, чего он узнать и назвать не мог. Ад и небо заспорили о нём, ангелы и демоны решали, ссорясь, кем ему быть.
Из Лунина Егор вернулся, дымясь желанием поквитаться с Мамаем. Но заживление телесных прорех требовало времени, и время шло, и месть остывала. Явилась мысль о смирении, о соскоке с колеса сансары,
