Глорский знал, с какого момента. С того момента, когда немецкий штурмовик потопил катер дяди Пети. Штурмовики налетели втроем, едва катер отошел от берега. Двух они сбили крупнокалиберными пулеметами. Третий потопил их. Им все-таки удалось опустить шлюпку. Пятерым матросам и ему, капитану. Это было последнее судно, которое увозило из города ценный груз и жителей: женщин, стариков, детей. Может быть, из-за них они и не могли сбить этот третий штурмовик. Людей было слишком много. Когда началась борьба между катером и штурмовиками, люди заметались по палубе, мешали стрелять.
Шлюпка очутилась в каше из людских голов, пеленок, шуб, пустых чемоданов, алюминиевых кастрюль…
Еще можно было взять двоих. Если на одного больше – лодка бы пошла ко дну, и капитан знал, почему матросы берегут эти два места, хоть ничего и не говорил им: там, где-то в водовороте голов, были две головы: черная – его жены и беленькая – дочки. Лодка кружилась среди кричащих, цепляющихся за борт людей.
– К берегу! – наконец сказал капитан.
Но рулевой не выполнил его команды, он продолжал кружить. И вдруг капитан увидел жену и дочку. Они держались за доску. До них было метров двести. Рулевой тоже увидел. Они стали пробиваться в ту сторону.
И тут штурмовик сделал еще один заход, просто так, ради забавы. Он, конечно, заметил в шлюпку, но начал вести очередь издалека, по головам барахтающихся людей, однако не рассчитал, и до шлюпки патронов ему не хватило. Он лишь проложил к ней просеку. И просека как раз прошлась по двум головам, черной и белой…
– Пей, холодная.
– Ага…
– Здесь должна быть форель. Что-то стояло под корягой. Половим?
– Ага…
– К вечеру. У меня есть леска и крючки.
– Пошли?
– Пошли…
…Рассказав про просеку, дядя Петя плакал. Плакал он по-женски навзрыд, сгоняя со щек ладонью слезы, Потом он ложился грудью на стол и засыпал. Окоемов легко укладывал его на кровать, взяв подмышки.
Едва дом погружался в сон, как начиналась заключительная часть суток дяди Пети.
Дверь архитектора почему-то была обита жестью, и когда дядя Петя часа в два ночи начинал колотить в нее ногами, она страшно грохотала.
– Дай опохмелиться! – кричал дядя Петя. – Дай опохмелиться, тыловая крыса!
Глорский явственно представлял себе, что в этот момент делал архитектор. Архитектор, маленький лысый человек, хотя и совсем молодой, нервно бегал в трусах по комнате и бормотал:
– Черт знает что такое… Завтра же заявлю в милицию!
А плоская, злая, намного старше его супруга шипела с постели, подняв голову в бигуди:
– Тряпка ты, а не мужик! Тряпка!
– Налей из бочки, а то весь погреб расшибу! Насосался нашей крови, паук! – бушевал между тем дядя Петя.
Отчаявшись, архитектор высовывал в форточку свою лысую головку и кричал тонким жалобным голоском:
– Окоемов! Окоемов!
– Чего? – откликался Окоемов.
– Успокой его, Окоемов!
Математик не спеша надевал брюки, затягивал ремень и шел в коридор. Он брал мельтешившего у двери архитектора дядю Петю за шиворот и легко бросал в дальний угол коридора. Дверь архитектора приоткрывалась, и оттуда высовывалась тонкая ручка с рублем:
– Спасибо, Окоемов.
– Не за што. Будешь еще буянить, – говорил математик дяде Пете, – еще выдам.
Глорскому было жаль дядю Петю.
– Ну, зачем ты так? – спрашивал он Окоемова.
– А что? Будет бузить до утра, а завтра первая пара в полвосьмого. Да я его немного…
– Хоть бы рубль не брал.
– Если дурак дает, почему бы и не взять?
Глорский отводил дядю Петю в его каморку и укладывал спать. Обычно дядя Петя быстро засыпал и наутро ничего не помнил. Как ни в чем не бывало поднимался чуть свет, запрягал свое Сивое пугало и уезжал на базу за продуктами. Но иногда, особенно в ветреные ночи, он никак не мог успокоиться, и Глорскому, чтобы оградить его от архитектора и Окоемова, приходилось идти в железнодорожный ресторан за бутылкой вина. Выпив стакан, дядя Петя опять плакал, обнимал Глорского и вел его на чердак.
– Выбирай что хочешь, – говорил он.
