и так далее. Если на войне может случиться что-то плохое, оно обязательно случается.
«Да, — подумал он, — судьба». Повезло, если генерал Лоань выстрелом в голову убивает вьетконговца в день праздника Тет, и этим вьетконговцем оказываешься не ты, а фотограф, и все происходит прямо перед твоей камерой. Или если ты снимаешь Билла Стюарта в Никарагуа в ту минуту, когда сомосовец приказывает ему встать на колени и выстрелом в упор приканчивает его. Повезло, если при съемках в Сараево пуля попадает тебе в горло и проходит навылет, не задев жизненно важных органов, как это было с Антуаном Дьёри. Или если ты подрываешься на мине с камерой в руках, как Коринн Дюфка, и погибают все, кроме тебя. Не повезло, если ты, скажем, заблудился и свернул не на ту дорогу, как Жиль Карон в Пико-дель-Пато. Или если ты вместе со съемочной группой Эн-Би-Си выходишь в Сайде из машины с зачехленным треножником для съемок, а артиллерист израильского танка принимает его за ракету. Не повезло, если тебя убивают, как Корнелиуса в Сальвадоре, когда ты влюблен в девушку, которая работает вместе с тобой звукооператором. Или если ты разобьешься на машине, как Алпайс, после того как прошел тридцать войн без единой царапины. Но, несмотря на все это, несмотря на то, что невезенье действительно существует, мало кто из бывалых репортеров верит в него. На войне гораздо важнее закон вероятностей: с этим кувшином столько раз ходили к источнику за водой, что ему пора разбиться. Есть много способов найти свою смерть в горячих точках, но основными являются три.
Первый — это когда выпадает твой номер, как в лотерее. С этим ничего нельзя поделать, и если пришла твоя очередь, — значит, пора. Ничего нельзя поделать с невезеньем в чистом виде там, где дело касается работы или здоровья, — с ним можно только смириться. Живым примером тому был Мануэль Ортис, независимый аргентинский фотограф, работавший на территории бывшей Югославии с самого начала конфликта. У него всегда было пусто в карманах, и он жил в долг, надеясь когда-нибудь сделать снимок, благодаря которому разбогатеет и решит все свои проблемы. Но все знали, что Мануэлю никогда не сделать такого снимка, потому что у него была удивительная способность оказываться всегда в ненужном месте в ненужное время. Так, когда в Загребе складывал оружие гарнизон казармы имени маршала Тито, Мануэль находился в Сисаке, где не происходило ровным счетом ничего. Но если он отправлялся в Ясеновац снимать сербское наступление, то линия фронта перемещалась, например, в Сисак. Если Мануэлю выпадала возможность снять кадр, который мог бы принести ему славу и деньги, то у него оканчивалась пленка или его аппаратуру отбирали на контрольно-пропускном пункте. Однако это совсем не значило, что племя специальных корреспондентов не принимало Мануэля в расчет как заядлого неудачника. Наоборот, все с удовольствием оплачивали ему выпивку, мимоходом интересуясь его планами:
Ты завтра куда, Мануэль?
Да вот собираюсь поглядеть, что происходит в Пакраче.
И все тут же исключали Пакрач из своих завтрашних маршрутов. Но как бы там ни было, со своим невезеньем за плечами Мануэль уже три года находился в зоне конфликта — Вуковар, Сараево, Мостар — без единой царапины, а этим не каждый мог похвастать. Вот, например, съемочная группа датского телевидения в течение целой недели была предметом дружной зависти всех журналистов, расположившихся в загребской гостинице «Интерконтиненталь», потому что им всегда удавалось оказаться в самой гуще событий, и они возвращались с превосходным материалом. И так продолжалось до тех пор, пока в Горне- Радицы они не высунулись из укрытия, чтобы снять всю панораму, и не упали оба с простреленными головами, поскольку касок они не надели. Дело в том, что везенье — понятие очень относительное. Как сказал Мануэль, когда ему сообщили об этом (он сидел за рюмкой в баре гостиницы «Экспланада»): «Лучше не снять никакого фото, чем снять последнее».
Барлес прекрасно знал, что если исключить фактор везенье-невезенье, то все равно остаются еще, по меньшей мере, две возможности найти свою смерть в местах вооруженных конфликтов. Первая — когда человек только приехал и еще не умеет как следует двигаться. Половина погибает, едва приступив к работе и не успев получить необходимые навыки: например, отличать звук только что выпущенного снаряда от приближающегося. Не успев узнать, как пройти по улице, обстреливаемой снайперами; не выучив, что нельзя останавливаться на фоне оконных и дверных проемов; не поняв, что там, где слишком много стреляют, людям наплевать на то, что ты журналист. Другими словами, ты приезжаешь, приступаешь к работе, — и тебя убивают, как Хуанчу Родригеса в Панаме или Жорди Пужоля в Сараево, когда он вместе с Эриком Хауком делал снимки для журнала «Авуи». Или как Альфонсо Рохо в Никарагуа, где сомосовцы твердо решили расстрелять его и осуществили бы свое намерение, не выбросись он на полном ходу из грузовика, когда со связанными за спиной руками его везли к месту расстрела. Альфонсо тогда больше всего возмущался тем, что ему говорили: «Сейчас мы наденем тебе белые тапочки, и ты отправишься путешествовать», что свидетельствовало о явном неуважении к человеку, который вот-вот простится с жизнью. Но время все сглаживает, и Альфонсо говорил, что больше не держит зла на сомосовцев. Но все- таки, сколько бы крику ни поднимали все эти визитеры и трепачи, журналиста на войне почти никогда не убивают специально — он погибает, выполняя свою работу там, где люди все время стреляют, где царит полная неразбериха и где полным-полно вооруженных проходимцев, у которых нет ни времени, ни желания разглядывать твои документы. Таковы правила игры, и Альфонсо, Барлесу, Маркесу, Ману и всем, кто долго занимался своим ремеслом и сумел уцелеть, это было известно лучше, чем кому-либо другому.
Ну, и главная возможность умереть в таких местах — и с ней ты сталкиваешься чаще всего — связана с законом вероятностей. Согласно этому закону, по истечении определенного времени приходит твоя очередь. В Сараево, в конце девяносто второго, все сходились на том, что Манучер, фотограф агентства Франс Пресс, уехал именно тогда, когда должен был вытащить роковой номер. За день до отъезда он спускался по лестнице вместе с несколькими боснийцами, и прямое попадание сербского снаряда обрушило целый пролет, похоронив под обломками всех боснийцев, а Манучер застыл на уцелевшей верхней ступеньке, занеся ногу над пустотой, как кот Сильвестр в известном мультике. А после обеда, когда Манучер отдыхал в своем гостиничном номере, осколок снаряда угодил прямо в середину его кровати — именно в ту минуту, когда Манучер встал попить. Он был французом иранского происхождения и благодаря восточному фатализму отличался невозмутимой смелостью и бесстрашием, однако известие о своей замене встретил с явным облегчением, потому что — как Манучер признался, стоя рядом с самолетом, — он был уверен, что вот-вот вытащит роковой номер. И Пако Кустодио незадолго до отъезда из Сараево пришел к такому же выводу, с самым серьезным видом делая при свете карманного фонарика в гостинице «Холидей инн» какие-то расчеты в своем блокноте. Это было осенью девяносто второго, когда бомбили почти непрерывно, люди гибли в очередях за хлебом, и в среднем убивали или ранили по одному журналисту каждые шесть дней. Они попали даже в Мартина Белла из Би-Би-Си, а его оператор все это снимал в прямом эфире, и это было все равно, что приехать в Рим и подать Его Святейшеству свечу во время папской службы. Барлес вспомнил, как Кустодио показывал ему испещренный каракулями блокнот, и свет карманного фонарика отражался в стеклах его очков. «А плюс Б равно В. Очередь каждого приходит через столько-то дней. Мы здесь уже сорок пять дней и в среднем проводим на улице по двенадцать часов в день. В нас стреляли столько-то снайперов и на нас сбросили столько-то бомб. Поэтому можешь заказать еще виски, и плачу я, потому что я уезжаю отсюда».
Уехать… Поступок Кустодио был продиктован здравым смыслом; пробыв в этом аду месяц с лишним, он уже мог никому ничего не доказывать. Другие так долго не выдерживали: Мигель по прозвищу Ламанчец в феврале восемьдесят седьмого в Абу-Хауде с ума сходил, думая о своей новорожденной дочери, и если раздавался выстрел, то камера начинала плясать у него в руках, поэтому Барлесу пришлось делать репортаж для «Главных событий», пользуясь материалом, не пошедшим в прошлой передаче. У других ехала крыша, как у Начо Айлона, звукооператора, работавшего с Кустодио и с Барлесом в Мозамбике в марте девяностого. Начо чуть не свихнулся от ужаса в ту ночь, когда пьяные партизаны хотели убить их, чтобы забрать часы и ботинки, а командир приказал оставить ему этого голубоглазого парнишку. Другие вообще сходили с катушек, как Маноло Овалье в Бейруте. Всю жизнь он работал вместе с Мигелем де ла Куадра в горячих точках, и ни одна пуля его не брала, но однажды Маноло увидел обезглавленных накануне шиитов, после чего забился к себе в номер в гостинице «Александр» и заявил, что не поедет в Бикфайя, где проходила линия фронта, пока ему не дадут гарантий. «Гарантий чего?» — насмешливо спросил его Энрике дель Висо, когда они поднялись к Овалье в номер. И тот вытащил фотографию своей жены и детей. А теперь Овалье, чтобы свести концы с концами, торгует сапогами марки «Панама-Джек» и строит из себя безумного храбреца. «Бейрутский тигр» звали его те, кто знал об этой истории.
Барлес посмотрел на правый берег реки, где все еще горели крыши Бьело-Полье. Он представил себе,
