На роскошном французском автомобиле Цент довез компанию до высокого бетонного забора, находящегося довольно далеко от центра города. Сергей понял это по времени, в течение которого они колесили по раскисшему мрачному городу. Они сидели с Машей, прижавшись друг к другу, на заднем сиденье, и, когда свет от уличного фонаря освещал ее лицо, Горностаев читал немой вопрос, застывший в широко распахнутых испуганных глазах: «Куда нас везут?» Но что он мог ответить, когда и сам ничего не знал.
Пузырек уснул. Ему было хорошо в своих снах — во всяком случае, на его-то лице читались лишь беззаботность и покой.
«Вот у кого железные нервы», — подумал Сергей, всматриваясь в черноту городского пейзажа.
Бетонный забор почему-то вызвал у него ассоциации с рабством. Он слышал, что в России, оказывается, началась эпоха рабства. Живой товар стоил почти столько же, сколько и наркотики, и те, кто занимался похищением людей, имели приличные деньги. И хотя Соломон не походил на работорговца, он вполне мог работать на настоящих работорговцев, прячущих свой живой товар вот за такими высокими бетонными заборами.
Соломон поблагодарил Цента, что-то сказал ему на ухо, после чего дождался, когда из машины выйдут Сергей с Машей, которым с трудом удалось разбудить Пузырька.
— Здесь лаз в стене, вон за тем кустом. Надо бы пригнуться… — сказал потенциальный работорговец, уводя за собой будущих рабов в какую-то черную дыру — пролом в бетонной стене.
— Смотри, здесь еще один забор, но только уже металлический… — шепнула Маша Сереже, крепко держась за его руку и дрожа всем телом.
Никита, едва волочивший ноги, чуть не упал, зацепившись за корягу.
— А здесь уже калитка. Проходите спокойно. Собак нет.
Едва ребята проникли через калитку на территорию какого-то не то сада, не то небольшого леса, как среди деревьев в голубоватом свете единственного фонаря они увидели двухэтажный светлый дом с темными окнами.
«Какой знакомый запах», — подумала Маша.
Между тем Соломон достал откуда-то из недр своих одеяний большой ключ и открыл небольшую, явно не парадную, дверь. И снова теплый и родной запах коснулся Машиных ноздрей, вызвав какие-то смешные пожелтевшие картинки из детства: оранжевый кафельный пол с рядами детских горшков, разноцветные большие кубы, тяжелые грузовички, резиновые мячи и ведра со щами или гороховым супом…
— Вот и все. Мы пришли.
Вспыхнул свет, и они оказались в большой просторной комнате.
— Да это же детский сад! — воскликнул Никитка и оглянулся. — Класс!
И он, позабыв обо всем на свете, кинулся к первому же стеллажу с игрушками и, усевшись прямо на ковер, принялся выкладывать все рядом с собой. «Класс!» «Вот это ничего себе!» «Ни фига себе!»
— Правильно, это детский сад. Я немного помогаю сторожихе, дежурю за нее, а она меня отлично знает и разрешает мне здесь ночевать. Так что на сегодняшнюю ночь вплоть до семи утра — садик наш. Тебя ведь зовут Маша? — Соломон подошел к оробевшей Маше и улыбнулся, стараясь немного разрядить обстановку.
— Да, меня зовут Маша, — отозвалась она довольно прохладно, поскольку еще не решила для себя, можно все-таки доверять этому кудрявому проныре или нет.
— Так вот, Маша, здесь есть душ с горячей водой. Я покажу тебе, где можно взять чистые полотенца. Это МОИ полотенца, так что бери смело и ничего не опасайся. Они чистые, потому что совершенно новые. Я заработал их на рынке, когда разгружал «фуру». Здесь вообще есть мой шкаф, он находится в прачечной, и туда никто и никогда не лазает. Больше того, в сущности, это мой второй дом.
— А где же первый? — спросила Маша уже более мягко, поскольку о душе она и мечтать не могла, а тут еще и полотенца!
— Вот там бы вам точно не понравилось. Это под мостом, у меня там небольшая хижина, в которой сейчас живут мои друзья, такие же, как и я… Словом, у них тоже проблемы. У кого-то нет отца или матери, а у других есть полный комплект, да толку-то от них… Пьют… Но со мной они не пропадут.
— А у тебя родители есть? — спросил Пузырек, даже не поворачивая головы и с увлечением собирая мозаику.
«Поистине устами младенца…» — подумала Маша, краснея за бестактность брата.
— У меня — нет, — пожал плечами Соломон. — Но я и без них много чего достигну в жизни. У меня же есть цели, поэтому мне куда легче, чем им.
— Мальчики, так я… в душ? — Маше показалось, что в ее отсутствие Соломон расскажет Горностаеву с Никиткой куда больше, к тому же ей действительно хотелось поплескаться в теплой воде. — А мыло в этом доме есть?
— Пойдем, я выдам тебе все, что положено, — и Соломон, в смущении взъерошив на голове свои прекрасные кудрявые волосы, повел Машу в прачечную. И там, отперев шкаф, действительно дал ей запечатанный кусок мыла, большое красное полотенце и даже большую махровую простыню.
— Это ты тоже заработал?
— Ты бы видела, сколько этого барахла у меня было неделю тому назад! Но я почти все раздал. А в эту простыню можешь потом обернуться вместо халата. Душ вон там… С водой проблем быть не должно.
И он ушел, оставив ее в коридоре и предоставив ей полную свободу действия.
«А он милый», — подумала она и пошла в ДУШ.
— И какие же у тебя цели? — спросил Соломона Сергей, когда тот вернулся в группу (как назывались помещения в детском саду).
Как-нибудь потом расскажу, — уклончиво ответил он. — Знаю только одно: мои родители в эти цели и планы не входят. Особенно мать.
— Она бросила тебя? Ты извини, что я задаю тебе такие вопросы…
— Да ничего, я уже не реагирую. Что касается матери, то я не знаю, где она, да и жива ли вообще. Бросила? Если бы… Как я понял, она вообще продала меня одному типу, но я от него сбежал.
— Продала? Разве такое бывает? Она что, тоже пьющая была?
— Нет, у меня мать была красивая, я ее помню. Мне тогда лет восемь было, когда все это случилось. Мы вообще-то издалека приехали… — Он погрустнел и замолчал, опустив голову. — Я же не на помойке родился. У меня и няня была, и учительница музыки… Но все это, оказывается, делалось для того, чтобы потом меня подороже продать. Так мне сказали в детском доме, где я жил первые несколько месяцев. Потом-то я сбежал, жил под мостом, после меня поймали и определили в интернат. Знаешь, там ничего было, кормили хорошо, но у меня отношения не сложились с воспитательницей. Она воровкой оказалась, одну вещь у меня украла и до сих пор не вернула. Короче, я и оттуда тоже сбежал.
— Постой, как же так? Зачем твоей матери было продавать тебя? Какой в этом резон? Ведь если она тратила на тебя такие деньги, нанимая няню и учителей, то, значит, и деньги у нее были…
— Может, и были, но тогда ответь мне: зачем ей было везти меня сюда, в это захолустье и отправлять в парк с этим типом? Мы катались на яхте, отдыхали, все было так замечательно, а потом вдруг она говорит: пойди, дорогой, погуляй с дядей Буффало.
— А кто у нас дядя Буффало?
— Говорю же — тип один. Хлюст. Он повез меня к себе домой и запер в своей квартире. И сказал: если твоя мама захочет тебя увидеть, она знает, что ей надо делать.
— И ты сбежал?
— Сбежал.
— А что, если ты все не так понял, и она вынуждена была это сделать? — Сергей упорно не хотел верить в то, что мать, способная воспитать такого смышленого и талантливого парня, каким ему показался Соломон, способна на такой чудовищный поступок, как продажа собственного ребенка.
— Я уже обо всем передумал, — пожал плечами Соломон. — Пусть даже между моей матерью и этим Буффало были сложные отношения, и она была ему чем-то обязана. Пусть. Но если она жива, то она должна была меня искать здесь, потому что именно здесь мы были все трое, и именно здесь она бросила меня. Прошло уже пять с лишним лет, а она До сих пор не объявилась? Меня за это время уж кто только не хотел усыновить… Но я не соглашался. Не хочу. Я не верю взрослым. Иногда мне кажется, что у меня было
