Золото короля

сердца. Вглядываясь во тьму, я выпростал из-под епанчи рукоять шпаги, вместе с кинжалом оттягивавшей книзу ременный пояс и тяжестью своей отчасти снимавшей тяжесть с души.

Потом оправил нагрудник из буйволовой кожи, который я с тысячью предосторожностей позаимствовал у капитана Алатристе, покуда он вместе с доном Франсиско де Кеведо и Себастьяном Копонсом ужинал, попивая вино и вспоминая Фландрию. Я же, сославшись на нездоровье, покинул сотрапезников, дабы привести в исполнение все задуманное в течение дня, а именно — тщательно вымылся, надел чистую рубаху, ибо не исключал возможности того, что по завершении дня какой-нибудь обрывок ее окажется в моем теле. Капитанов колет был мне велик, так что благообразия ради пришлось поддеть под него старую грубошерстную куртку, верно служившую мне в бытность мою мочилеро. Наряд мой завершали истертые замшевые штаны, пережившие осаду и взятие Бреды — они недурно защищали бедра от ударов клинка — шнурованные башмаки с гетрами и суконный берет на голове. Разглядывая свое отражение в одном из медных котелков, я пришел к выводу, что изготовился скорее к бою и походу, нежели к любовному свиданию. Однако живой уродец лучше мертвого красавчика.

Наружу я выбрался как можно более незаметно, скрыв шпагу и нагрудник под епанчей. Заметил меня один лишь дон Франсиско, который издали послал мне улыбку, продолжая оживленный разговор с Алатристе и Себастьяном, сидевшими, по счастью, спиной к двери. Оказавшись на улице, я оправил всю свою амуницию и направился к площади Св. Франциска, а оттуда, выбирая самые малолюдные улочки, выбрался к пустынной Аламеде.

Впрочем, не так уж она оказалась пустынна. Под вязами раздалось ржание мула. Я взглянул в ту сторону и, когда глаза мои привыкли к темноте, различил очертания кареты, стоявшей возле каменной чаши фонтана. Осторожно двинулся к ней, ведомый слабеньким свечением фонаря с замазанными краской стеклами, и, шагая с каждым следующим мгновением все медленней, добрался наконец до подножки.

— Добрый вечер, солдат.

Едва лишь прозвучал этот голос, как мой собственный мне изменил, а рука, сжимавшая эфес, задрожала. А может, это вовсе не ловушка? Быть может, Анхелика меня и вправду любит и приехала сюда во исполнение своего обещания? На козлах виднелся силуэт мужской фигуры, а вторая помещалась на запятках — двое безмолвных слуг охраняли фрейлину ее величества.

— Приятно было убедиться, что ты не трус.

Я снял берет. В немощном свете едва можно было различить обивку кареты и золото волос Анхелики. Забыв про все опасения, я поставил ногу на откинутую подножку. Нежный аромат окутал меня, как ласкающее прикосновение, — это был аромат ее кожи, и я подумал, что за счастье вдохнуть его можно и жизнью рискнуть.

— Ты пришел один?

— Да.

Последовало молчание. А когда Анхелика вновь заговорила, в голосе ее мне почудилось удивление:

— Ты либо очень глуп… — произнесла она. — Либо настоящий кабальеро.

Молча — слишком переполняло меня счастье, чтобы осквернять его словами, — я смотрел на нее и видел, как поблескивают в полутьме ее глаза. Потом дотронулся до атласа ее платья.

— Вы ведь сказали, что любите меня…

И вновь наступила тишина, нарушаемая лишь ржанием мулов. Я слышал, как кучер, успокаивая их, слегка пошевеливает вожжами. Лакей на запятках оставался безмолвной тенью.

— Правда? — Она будто припоминала слова, прозвучавшие утром в Алькасаре. — Ну, значит, так и есть.

— А я люблю вас, — объявил я.

— И потому пришел сюда?

— Да.

Она придвинулась ко мне. Богом клянусь, я чувствовал на лице прикосновение ее локонов.

— В таком случае ты достоин награды.

С бесконечной нежностью она провела ладонью по моей щеке, а потом на мгновение прильнула мягкими свежими губами к моим губам. И тотчас отшатнулась в глубину кареты.

— Это только первый платеж, — прошептала она. — Сумеешь остаться жив — взыщешь остальное.

Повинуясь ее краткому приказу, кучер щелкнул бичом. Карета тронулась и покатила. А я остался стоять, как громом пораженный, в одной руке держа берет, а пальцы другой недоверчиво прижимая к губам, на которых еще горел поцелуй Анхелики де Алькесар. Сорвавшаяся со своей оси вселенная закружилась передо мной, и прошло еще немало времени, прежде чем ко мне вернулась способность рассуждать здраво.

Тогда я оглянулся и увидел несколько темных силуэтов.

Они вышли из-под деревьев, из плотной тьмы. Семь темных фигур в плащах и шляпах приближались так неторопливо, словно времени у них в запасе было сколько угодно. Я почувствовал, как под буйволовой кожей покрываюсь гусиной.

— Черт возьми, мальчишка-то один, — произнес кто-то из них.

И без пресловутой рулады тирури-та-та я мгновенно понял, кому принадлежит этот голос — не позванивающий, а сипловато поскрипывающий металлом. Черта помянул тот, кто стоял ко мне ближе остальных: эта тень казалась самой длинной и самой черной. Остальные окружили меня и как будто пребывали в нерешительности, не зная, что им со мной делать.

— Такую сеть — да на одного малька… — вновь раздался тот же голос.

И от прозвучавшего в нем пренебрежения кровь моя вскипела, а мужество ко мне вернулось. Обуревавший меня страх пропал бесследно. Эти рыбаки, может, и не знали, что им делать с попавшимся к ним в сети мальком, он зато весь день провел в приготовлениях к тому, что наконец произошло. Любой, даже самый неблагоприятный поворот событий, был по сто раз взвешен, обдуман и учтен мною. Я был готов. Разумеется, хотелось бы успеть исповедаться и причаститься по всей форме, но вот как раз для этого времени не оставалось. А раз так, я отстегнул пряжку епанчи, глубоко вздохнул, перекрестился и обнажил шпагу. Жаль, жаль, с грустью думал я, что капитан Алатристе не видит меня в эту минуту. Ему было бы отрадно знать, что сын его друга Лопе Бальбоа принял смерть как подобает

— Вот что… — сказал Малатеста.

И не договорил, потому что я сделал выпад. Острие моего клинка, пройдя буквально на волосок от итальянца, угодило ему в плащ. Я успел нанести еще один рубящий удар, прежде чем отпрянувший итальянец потащил шпагу из ножен. Но вот раздался зловещий посвист, и сверкнуло лезвие, а Малатеста сделал второй шаг назад, чтобы избавиться от плаща и стать в позицию. Чувствуя, что упускаю последнюю возможность, я встал потверже и предпринял новую атаку: со всем неистовством, однако не теряя головы, обманул противника ложным выпадом в голову, переложился и вернулся к тому, с чего начал, рубанув сплеча, да так удачно, что если бы не шляпа, душа Гвальтерио Малатесты тотчас унеслась бы в ад.

Итальянец отшатнулся, споткнувшись и звучно выбранившись сквозь зубы на родном языке. Тогда, смекнув, что исчерпал все те преимущества, которые дарует внезапность, я развернулся на месте, описав кончиком шпаги полную окружность, и оказался лицом к лицу с прочими действующими лицами — оправившись от первоначального замешательства, они теперь уже сбрасывали с плеч плащи и подступали поближе весьма бесцеремонно. Было ясно как божий день — которого, кстати, больше мне увидеть не доведется, — что песенка моя спета. Но уроженца Оньяте так просто не прикончишь, лихорадочно думал я, выхватывая левой рукой кинжал. Итак, семеро на одного.

— Я сам, — одернул своих приспешников итальянец.

Выставив клинок, он неуклонно надвигался на меня, и я знал, что доживаю последние мгновения. И вместо того, чтобы, приняв оборонительную позицию, встретить его атаку — как поступил бы человек, по- настоящему поднаторелый в обращении с холодным оружием, — я сделал вид, будто отступаю, а потом, сложившись пополам, вдруг прыгнул к нему на манер ополоумевшего зайца, тщась пропороть Малатесте живот. Шпага моя рассекла только воздух, итальянец непостижимым образом оказался у меня за спиной, а из прорехи, проделанной его клинком на плече моего колета, лезло рядно поддетой под него куртки.

— Это по-мужски, мальчуган, — одобрил меня Малатеста.