Фантом

но не смог – только отрывки, то ли дневника, то ли биографии.

«…1915 год. Ратник второго разряда. Экспедиционный корпус в…(куда, Дима не смог разобрать). 1916 год. Зачислен в 278 пехотный полк. В декабре отправлен в школу прапорщиков. 1917 год. Выборный командир роты 278 полка. Член революционного комитета. 1918 год. Отбыл в Астрахань… (на этом листок заканчивался, а следующий относился уже к другому времени) …1939 год. Город Галич. Поход в Зап. Украину…» Дальше совсем не разборчиво. Что-то, типа «…солдат пехоты 600 человек… учреждения, семьи даже жена Бельшитского – посланника в Польше… седой старикан – бывший командир 79 рязанского полка царской армии… колонна разоружена и передана 5 Кавдивизии…»

Дима не понял, чья это колонна, куда и зачем она направлялась, поэтому отложил листок и взял следующий, написанный чернилами, и поэтому читавшийся довольно хорошо «…Что нужно предусмотреть в 1963 году? Исправить водосточные трубы. Покрасить рамы. Очистить сад. Повесить портрет Владимира Ильича над книжным шкафом. Приобрести портреты маршалов. Закопать гнилые фрукты и овощи…»

Дима знал эти водосточные трубы и помнил портрет Ленина над шкафом. Это уже была практически его жизнь.

Оставалась одна не разобранная полка. Он сдвинул, закрывавшую ее тряпку и увидел два фотоальбома. Подумал, что это, наверное, поинтереснее дневников.

Открыв верхний, он с трудом разглядел на совершенно выцветшем снимке девочку, восседавшую верхом на осле. На соседнем снимке та же девочка стояла, держа за руку молодого красивого мужчину с элегантной бородкой; на заднем плане просматривались минареты и какой-то восточный дворец. Дима осторожно вынул фотографию и прочитал на обороте тусклую надпись: «Я и папа. Персия. Тегеран. 1912 год».

…Блин, почему я не знаю ничего этого!.. – растеряно подумал он. «Персидские мотивы» оказались датированы и тринадцатым, и даже четырнадцатым годом. Дима вглядывался в лицо своего прадеда, – узнать бы, кем он был в той Персии…

Временной отрезок, связанный с революцией, отсутствовал, и продолжение следовало, начиная с середины двадцатых. Девочка превратилась в девушку; а еще везде присутствовали какие-то военные – на природе, в городе, на параде, в квартире. …А ты была не промах, – Дима, перевел взгляд в угол, сравнивая их – живую и мертвую.

На последних фотографиях уже присутствовал и он сам, только маленький, вместе с родителями (тогда еще живыми, совсем молодыми и красивыми). Закрыв альбом, отложил его в сторону и взял второй – на обложке были выведены три большие синие буквы «ДОМ».

Дима в нетерпении перевернул страницу. На первой фотографии стоял подбитый немецкий танк со свернутым на бок орудием. Рядом остатки стены, едва достававшие до его башни. Справа торчали два дерева-прутика и больше ничего. На других фотографиях развалины были сняты подробнее. Среди груд кирпича и досок виднелись чьи-то ноги, тела целиком; одно из них, в незнакомой офицерской форме, распласталось в дверном проеме. Фотографий было много, и на всех трупы, трупы… а подпись, завершавшая раздел, гласила: «Все, что осталось от штаба фашистов».

Дима уставился в пол – на мгновение показалось, что он видит море крови, плещущееся под давно не крашеными досками, постепенно подтачивая фундамент. Какая глупая выдумка! Он прекрасно знает – никакого моря крови не бывает!..

Дальше отразились практически все этапы стройки, и дом постепенно обретал свой нынешний вид, а те прутики с первой фотографии… теперь Дима понял, что это два огромных тополя, которые сейчас видно, едва подъезжаешь к городу на поезде.

Все это было, конечно, интересно, но воображение почему-то непроизвольно возвращалось к первым жутким снимкам. Вспомнилась Ира с ее катакомбами.

…Может быть, между ними и этим домом, действительно, существует нечто общее?.. – Дима чувствовал, что его усталое сознание уходит от реального восприятия событий в мир мистических фантазий – а как могло быть иначе, если часы показывали половину четвертого утра? …Слишком много впечатлений для одного дня. Пора прекращать, – решил он, – хотя и оставалось-то чуть-чуть – пара коробок и какая-то шкатулка… или не шкатулка?..

В коробках оказалось несметное количество пуговиц (похоже, бабка коллекционировала их), а, вот, со шкатулкой, сделанной из металла, вышла заминка. Дима никак не мог ее открыть – скважины для ключа не было, а крышка оказалась пригнана настолько плотно, что даже лезвие не могло найти щель, тем не менее, внутри нее что-то заманчиво перекатывалось. …В принципе, никуда она не денется, – оглядев учиненный им же самим разгром, Дима выключил свет и отправился в спальню.

Светало. Пока еле заметно, но силуэты деревьев уже начали различаться. Спать не хотелось от перевозбуждения, но в голове царил хаос, не позволявший сформулировать даже самую элементарную мыслишку. Дима знал, что надо делать в подобных ситуациях, но водки в баре не оказалось, поэтому он вздохнул и лег, тупо глядя на медленно проявляющееся за окном серое утро. Тишина навалилась своей вселенской массой, изгнав даже мышей, периодически шуршавших под полом, и это рождало страх. Хотелось включить на полную громкость магнитофон или телевизор, но для этого требовалось встать; а чтобы встать, надо было найти силы, и моральные, и физические. Круг замкнулся. Мысль носилась по нему, как цирковая лошадь, постепенно слабея, рождая в мозгу неясные картинки мистических ужасов, и вдруг, получив некий импульс, она обрела четкость: …Не надо бояться тишины. Надо бояться звуков, а раз их нет, значит, в доме осталось одно живое существо – я сам. Это мой дом. Сюда не может проникнуть никто чужой. Дом защитит меня…

Дима повернулся на бок и вытянулся. Мысль погасла так же неожиданно, как и появилась. Теперь свое брала усталость, и с ней пришло умиротворение. Глаза закрылись; очертания предметов, слегка покачиваясь, поплыли мутной вереницей и, в конце концов, все погрузилось во тьму…

* * *

Проснулся Дима резко и очень удивился яркому солнцу. Ему казалось, что он всего минуту назад закрыл глаза (да и тяжесть в голове говорила о том же); долго изучал трещинку в потолке, вспоминая прошедший день и, особенно, ночь.

…Откуда вчера взялся страх? Я ж никогда ничего не боялся так панически, чтоб не смочь вылезти из-под одеяла… и пропал также неожиданно… Наверное, результат стресса – все-таки бабка умерла, труп рядом… Дима опустил ноги на холодный пол. Контраст с теплой постелью сразу вернул его к насущным проблемам, и даже не умывшись, он заглянул в бабкину комнату. Тело лежало в той же позе; шкаф был по-прежнему открыт, а вещи по-прежнему горой лежали на столе. Все в жизни шло согласно давно составленному кем-то графику, и никакие потусторонние силы, пытавшиеся вчера казаться более реальными, чем сама реальность, не могли его нарушить.

…Мертвых надо хоронить, – подумал Дима по дороге в ванную – подумал совершенно абстрактно, как будто не ему предстояло этим заниматься.

* * *

В поликлинике оказалось, на удивление, мало народа. Дима наклонился к окошку регистратуры так близко, чтоб его не слышала старушка, одиноко пристроившаяся за ним – ей самой осталось жить, наверное, без году неделю. Круглолицая блондинка в белом халате с визиткой «медсестра Анна» внимательно разбирала пачку исписанных бланков.

– Анечка, – позвал Дима вкрадчивым голосом, – тут такая история… у меня бабушка умерла. Как бы мне взять справочку? – и вдруг подумал: …Какой бред! Зачем нужна справка, когда у меня дома лежит вполне натуральное мертвое тело?.. Тем не менее, подавил усмешку и сделал трагическое лицо.

Медсестра отправила его на второй этаж.

– Что у вас? Давайте полис, – голос врачихи казался усталым уже с утра. Наверное, это состояние не оставляло ее, даже когда она ложилась в постель с мужем. Такая усталость закладывается при рождении, и называется – беспросветность.

Дима смотрел в ее увеличенные линзами очков глаза, и ему неожиданно стало весело – захотелось спросить: «– А на небе ее примут без полиса?..», но не стал этого делать.

– Спасибо, у меня все нормально, – сказал он, – но у меня имеется труп.

Выражение лица докторши даже не изменилось. Она тупо ждала продолжения, и Дима понял, что юмор здесь неуместен.