маленькая Ольга, с бантиками в косичках, и малыш Сашка ездили на дневные балы к Иогелю…
– В старину потому лучше было, что образ жизни был простее, люди были радушнее и жизнь была дешевле, – не очень к месту сказала Марья Алексеевна.
Вспомнили семейные сборы у замужней сестры, Елизаветы Львовны, – ее мужа камергера Матвея Михайловича Сонцева, их дочерей, ровесниц Ольги, Алишу и Каташу, и домашние спектакли, и катание на санях, и веселые затеи…
– Матвей Михайлович Сонцев однажды вздумал местничать со мной! – воскликнул Сергей Львович. – Дескать, хотя по герольдике род Пушкиных древнее, но по существу – сон древнее пушки. А я ему говорю: если пушка захочет – всякий сон исчезнет…
Вот оно, mot[30], которым славился Сергей Львович.
Между тем Лельке наступило время отправляться в пансион. Его одевали, а он вырывался и рассказывал:
– Мы всегда есть хотим, у нас чай с синим молоком и с черной патокой вместо сахара…
Восклицания, даже слезы – и вот уже приготовлен огромный пакет с припасами и сластями.
– У нас строго, – пугал родителей Лелька. – Меня на веревке по классам водили за то, что я шумел…
Господи, что ж это! Все повернулись к Тургеневу: как же так! Кавелин – директор Педагогического института – твой друг, арзамасец. Ты должен похлопотать у Кавелина!
Тургенев растопырил короткие руки, устремил маленькие, глубоко сидящие глаза в пространство и принялся вслух соображать: завтра он будет у его сиятельства Н. по делу господина М., затем он будет у Каподистрии для устройства Вяземского в Варшаву, затем у Нессельроде для устройства Батюшкова в Италию, затем у него комитет по устройству евреев, затем у него женское патриотическое общество, затем… вот и прекрасно, как раз он увидится с Кавелиным, Кавелин ему не откажет…
Наконец Лельку увели.
А Жуковский отозвал Сергея Львовича в сторону и сказал:
– Твой сын – какое-то чудо!
– О, чудесный, чудесный… – Сергей Львович полагал, что речь идет о младшем. – Но знаешь, он стоит мне тысячу пятьсот рублей в год…
– Он – гений! – воскликнул Жуковский. Сергей Львович уразумел – но реагировал своеобразно.
– Уверяю тебя, дорогой Василий Андреевич, – сказал он с чувством. – Денег я даю ему достаточно…
Приехали новые гости. Празднество в доме Пушкиных продолжалось.
XVIII
Истомина, опираясь ногой о ступеньку кареты, оглядела через плечо поклонников, толпившихся у театрального подъезда. Толпа поклонников с каждым днем увеличивалась. После дуэли звезда ее высоко поднялась. Она одарила всех улыбкой и пожатием плеч по – ; казала, что устала после спектакля.
Карета тронулась, и сразу чьи-то сильные руки обхватили ее, она вскрикнула, но чьи-то пылкие губы уже прижались к ее губам… Она отбивалась, но вяло. Кто бы это мог быть? Мог быть и кто-то весьма высокопоставленный…
К великой ее досаде, это оказался всего лишь тот щуплый и невзрачный петербургский щеголь, который неутомимо преследовал ее. И какая прыть! Уличные фонари сквозь окошко осветили странное его лицо – белки выпуклых глаз и курчавые волосы.
– Милостивый государь! – Теперь она на самом деле возмутилась. – Как вы посмели? – И она резко оттолкнула его.
Пушкин ничуть не смутился. Он эффектно упал на колени. Карету трясло, они то и дело наталкивались друг на друга.
– Казни меня, я готов! – Он полагал, что этот тон должен подействовать на актрису.
Но Истомина негодовала. Конечно же он подкупил кучера!
– Милостивый государь! Я доложу князю Тю-фякину, – пообещала она. – А сейчас прикажу остановить…
– Не делай этого, – взмолил Пушкин и сел рядом с ней на сиденье.
Карету тряхнуло, ее кинуло к нему.
– Не смейте! – Но и в самом деле в ее голосе слышалась усталость.
– Завтра суббота, ты свободна, пойдем в «Hotel du Nord», – предложил он. – Там прекрасно, там кабинеты… Джульяно Сеппи прекрасно нас встретит… – Речь его сделалась торопливой.
– Вот еще! – фыркнула она. – Ни в какой готель я с вами не пойду.
– Или к Андрие… Меня всюду знают. Всегда, если нужно, кабинет… Хочешь к Андрие? Или в комнату для приезжих?..
Эта неприкрытая его откровенность возмущала ее, но и обезоруживала.
– Ни в какой готель не пойду. С вами вообще не пойду. – Она ожесточилась.
Снова фонарь, мимо которого проезжали, осветил его лицо, и она увидела, что оно будто искажено от сильной боли: губы разъяты, зубы стиснуты.
– С вами – не пойду, – сказала она. Вздохнув, он сказал смиренно:
