Шедший позади высокий тонконогий чернорубашечник вскинул винтовку и прицелился в Ёжо.
Но откуда-то со стороны раздался выстрел. Тонконогий гардист, не успев выстрелить, нелепо взмахнул винтовкой и распластался поперек дороги.
Конвоиры, ведшие арестованного, бросили Ковача и подбежали к раненому.
Один за другим раздались еще два выстрела.
Ёжо наклонился над Цирилом, лежавшим с закрытыми глазами, стал его тормошить:
— Цирил, Цирил! — и вдруг закричал во весь голос: — Цири-ил!..
Подумав, что Цирил убит, Ёжо хотел уже бежать в деревню, звать людей, как вдруг Цирил сжал его руку, Ёжо обнял друга, помог ему сесть.
И тут они сразу увидели все, что произошло на дороге.
Почти рядом с ними, уткнувшись носом в дорожную пыль, лежал гардист, целившийся в Ёжо. Второй вытянулся метрах в пяти от дороги. Его винтовка лежала далеко в стороне. А третий свалился с кручи в речку.
Еще не понимая, что произошло, Цирил припал к отцу. Тот дышал тяжело, судорожно, точно ему не хватало воздуха. Но в глазах его, устремленных куда-то вверх, горела живая, радостная искра. В последнем усилии Ковач приподнял руку и, указывая на огромное дерево, прошептал:
— Он там… Узнайте, кто он. Отведите к баче…
Ребята посмотрели в сторону старого, развесистого бука, выступившего на несколько метров из сплошной полосы леса и стоявшего, как сторож, у самой дороги. В густых темно-зеленых ветвях они разглядели незнакомого парня, высокого, худого, с глубоким шрамом во всю правую щеку. Парень слез с дерева.
Цирил и Ёжо смотрели на него как зачарованные и долго не могли заговорить.
— Кто вы? — спросил наконец Ёжо.
— Русский.
— Рус… — шепотом в один голос повторили они. — Настоящий рус!..
Незнакомец спустился на дорогу.
— Товарища надо унести в лес! — деловито распорядился он. — Сейчас нагрянут…
Из села уже бежали мужчины, женщины, дети.
— Гардисты идут! — крикнул Ёжо, когда Цирил и русский стали поднимать вдруг обмякшего Яна Ковача.
— Пусть идут, если хотят того же! — ответил русский, низко склонившись над Ковачем.
Он приложил ухо к груди, подержал за руку, встал и, тяжело вздохнув, медленно стянул с головы рваную заячью шапчонку.
Люди из деревни были уже рядом. Слышался топот кованых сапог гардистов. Цирил, упав на труп отца, рыдал, вздрагивая всем телом. А Ёжо, вцепившись в руку русского, тянул его в лес и умолял:
— Убегайте! Гардистов много! Убегайте!
Гриша, не двигаясь с места, смотрел в открытые безжизненные глаза человека, к которому он два месяца шел таким трудным, далеким путем.
Наконец он повернулся к Ёжо:
— Если не боишься, проводи.
— Скорее, скорее! Вас заметят! — горячился Ёжо.
— Пусть они меня боятся, а не я их, — ответил юноша спокойно, забрал патроны у убитых гардистов и только тогда пошел за Ёжо.
Пройдя километра два и перевалив через вершину горы, Ёжо остановился и предложил отдохнуть в укромном еловом лесочке.
— Теперь не догонят, — махнул он в сторону дороги; оттуда еще доносились крики, ругань, стрекот мотоциклов.
Посмотрев на своего спутника, паренек несмело спросил, как его зовут.
— Гришка, — ответил русский.
— Гришькоо, — певуче повторил Ёжо. — Гришькоо…
Услышав такое своеобразное произношение своего имени, Гриша снова вспомнил старика Гудбу, его просящий, предсмертный взгляд и такое же певучее: «Гришькоо». А как только всплыл в его памяти образ старика коммуниста, в нем снова пробудилась жажда деятельности. Надо что-то делать. Нужно придумать какой-то выход.
— Найти бы второго! — Гриша судорожно, как утопающий, схватил проводника за плечо. — Ты знаешь всех жителей своего села?
— А как же!
— Называй мне все фамилии по порядку! Только не пропусти ни одной! — потребовал Гриша, надеясь услышать фамилию, похожую на ту, которую назвал перед смертью Вацлав Гудба.
Но только назвал Ёжо две фамилии, как до беглецов донесся тяжелый топот и шумное дыхание запыхавшегося человека. Потянув своего проводника за рукав, Гриша скрылся под большой елью.
— Гришькоо, не бойся, — спокойно сказал Ёжо. — То наш бывший учитель, пан Шпицера. Самый добрый человек на свете.
На поляне появился сухощавый, тщедушный человек лет сорока. Он боязливо озирался и близоруко щурился. Одной рукой поправляя пенсне, а другой прижимая к себе сверток, учитель остановился в нерешительности. Ёжо окликнул его. Тот подошел и, удивленно глядя в глаза Гриши, спросил:
— Рус?
— Да.
— Товарищ? — улыбнувшись, добавил учитель так, будто это слово было какой-то особой, присущей русскому фамилией. — Здравствуй, товарищ! — И, придерживая локтем сверток, он неистово, обеими руками затряс руку Гриши. — Хорошо, товарищ! Не бойся. Мы гардистов направили совсем в другую сторону, за Грон. Мы сказали: там много парашютистов и все с пулеметами.
— И они побежали за Грон?
— Такие побегут на край света! — Учитель даже отвернулся, словно боялся, что русскому неприятно будет видеть его исказившееся от негодования худое, зеленоватое лицо. — Наш комендант так старается, словно ему сам Тиссо пообещал портфель Шанё-Маха[5]… — Вдруг он спохватился, заспешил: — Товарищ, вот возьми на дорогу. Тут аптечка, на случай, и еда. Я пойду в другую сторону, а то меня видел Ма-речек.
— Маречек?! — невольно воскликнул Гриша, услышав уже знакомую фамилию.
— Вы его знаете? — удивился учитель.
— Н-нет, не знаю. Откуда же? Просто нехорошо, если вас видели. Спасибо за аптечку, товарищ учитель. Пекне дякуем, — добавил Гриша по-словацки.
Учитель вынул из кармана зеленую с черными обводами бумажку в сто крон, сунул ее в руку Гриши, буркнув: «На всякий случай», — и поспешно ушел под гору.
А Гриша и Ёжо отправились дальше. Через некоторое время Гриша спросил Ёжо, не выдаст ли их учитель.
— Что вы! Он так ненавидит гардистов! Он очень больной, а то уже давно был бы в партизанах.
— Ты, кажется, сказал, что это бывший учитель? — вспомнил Гриша. — Он не работает или ты не учишься?
Ёжо гордо улыбнулся:
— Нас обоих выгнали из школы за одно и то же дело.
И Ёжо охотно рассказал историю своего исключения.
Однажды от проходивших через село солдат Ёжо услышал загадку: «Кто за что воюет?»
Придя в школу, он загадал ее ребятам.
Прошло два урока, а никто не отгадал. Тогда Ёжо сказал: «Русский воюет за Родину. Немец — за фюрера. А гардист — за одну крону двадцать грошей в день». Вместе с ответом он написал загадку на доске. Вошел учитель, этот самый пан Шпицера. Прочитал, улыбнулся и все стер. Но директор об этом узнал. И на следующий день пан Шпицера уже не был учителем, а Ёжо Спишак — учеником.
— Вот ты, оказывается, какой! — выслушав рассказ, обрадовался Гриша. — На ходу подметки рвешь!
